Усадьба заложников - Николай Иванович Леонов Страница 35

– Да, конечно, с радостью приму, – отвечал миллионер. – Сейчас я объявлю Потапову о расторжении с ним контракта и покажу Олегу его рабочее место.

– То есть его дальнейшее устройство вы берете на себя? – спросил Гуров. – Я могу ехать?

– Зачем же Петру Никитичу самому этим заниматься? – возразил управляющий Леонидов. – А я на что? Вы не беспокойтесь, Петр Никитич. Не надо вам в дежурку ходить, с Потаповым разговаривать. Я сам все сделаю.

– В таком случае я еду в Сочи, – сказал Гуров. – Надеюсь, когда я вернусь оттуда, вы уже больше не увидите господина Султанова. И больше не будете знать беспокойства. Все нападения прекратятся навсегда!

– Это большое облегчение, – отозвался Вершинин.

Глава 15

Было уже совсем светло, когда Гуров дошел до машины полицейских. Капитан Бескровный сел за руль, Гуров уселся на заднем сиденье рядом с задержанным художником, и они поехали в город. Султанов уже по дороге порывался сказать о своей невиновности, о том, почему он пошел с ножом на третий этаж, но Гуров его остановил. Он не хотел комкать допрос, разрывать его на части. Кроме того, ему элементарно хотелось хотя бы немного подремать. Он предвидел, что допрос художника займет несколько часов и после этого надо будет производить какие-то действия, так что поспать сегодня ему уже вряд ли удастся. И хотел использовать этот час поездки, чтобы немного отдохнуть. Поэтому он довольно резко велел задержанному помолчать, откинулся на спинку сиденья и задремал.

Проснулся он, когда они уже приехали в Сочи и остановились возле горотдела полиции. Там они поднялись в кабинет Бескровного, сели вокруг стола, и Гуров сказал, обращаясь к художнику:

– Как я понимаю, вы давно ненавидели вашего более удачливого коллегу Олега Никитина?

– Вот именно что удачливого! – воскликнул художник. – Больше в его работах ничего нет – только удачное стечение обстоятельств! Он просто попал в струю, стал модным. А так – это просто пустышка. Я его не ненавижу, а презираю!

– Нет, это не так, – покачал головой Гуров. – Когда кого-то или что-то презирают, то стараются держаться от этого подальше. А вас настолько раздражал успех вашего коллеги, что вы решили уничтожить его работы. А заодно уничтожить и мецената, который помогает Никитину. Но не будем забегать вперед, давайте начнем сначала. Ведь это вы зимой проникли в картинную галерею дома Вершининых в Москве и искромсали ножом семь картин?

При этих словах сыщика Льва Султанова всего буквально перекосило. Он сморщился, словно съел что-то кислое, и пробормотал:

– Ну почему я? Может быть, это был вовсе не я… Вы докажите, что это был я. У вас нет никаких доказательств!

– Нет, господин Султанов, так дело не пойдет, – вступил в ход допроса капитан Бескровный. – Вы что, забыли? Мы с вами договорились о чистосердечном признании, о полном признании вины. Мы ждем от вас подробного рассказа о совершенных преступлениях. Тогда мы готовы найти в ваших действиях смягчающие обстоятельства. А иначе мы будем искать другие обстоятельства, которые усугубят вашу вину. Так что, будем говорить или нет?

– Да, я готов рассказать… да, готов, – кивнул художник. – Вы о чем спрашивали? Я уже забыл…

– Я хочу услышать ваш рассказ о том, как вы этой зимой проникли в московский дом Вершининых и совершили там акт вандализма, порезали семь картин трех художников, – напомнил Гуров. – Давайте, расскажите о том, как вы дошли до такого решения. Что вами двигало – зависть?

– Почему обязательно зависть? – вскинулся Султанов. – Чему там особенно завидовать? Тоже мне, новый Рембрандт выискался! Потомок Афанасия Никитина! Да он просто выскочка! Умеет понравиться начальству и богатым людям. А писать толком не умеет!

– Все, можете дальше ничего не говорить, – остановил его Гуров. – Побудительная причина ясна – черная зависть. Но ведь вы, когда напали на галерею Вершинина, искромсали там не только полотно Никитина, но также картины Мерцлина и Либермана. А их-то за что?

Лев Султанов криво усмехнулся.

– К этим двоим у меня претензий не было. Но я понял, что, если я совершу справедливый суд только над мазней Олежки Никитина, все сразу догадаются, что это я сделал. Потому что Олежка, в общем, догадывается, как я к нему отношусь. Я имел неосторожность как-то раз проговориться, высказать, что я думаю о его пачкотне. И вот, чтобы подозрение не упало на меня, я прихватил и этих двоих. Но по-настоящему я метил даже не в Никитина, а в этого надутого индюка, в Вершинина.

– А он-то вам чем не угодил? – удивился Бескровный. – Ведь он вам помогает, вот сюда на отдых пригласил…

– А тем и не угодил, что разыгрывает из себя знатока живописи, а сам ни черта в ней не смыслит! – горячился задержанный. – Рассуждает о стилях, о направлениях, о наличии света в полотнах… Индюк надутый!

– Значит, вы заранее узнали, как можно проникнуть в галерею, вооружились ножом, проникли туда и изрезали картину вашего недруга Никитина, а заодно и других художников, – заключил Гуров. – И все это сделали в основном для того, чтобы досадить Петру Вершинину и его жене? Я правильно излагаю мотивы ваших действий?

– Да, все правильно, – признался художник.

– Вам при этом кто-либо помогал? Члены семьи Вершинина или слуги?

– Нет, никто мне не помогал. Единственное, я воспользовался халатностью этого охранника, Кости. Он здесь старается ничего не делать и там тоже ничего не делал. А кроме того, мне помог мой неизвестный единомышленник, который разбил стекло в их теплице.

– Какой еще единомышленник? – удивился Гуров. – Что вы еще выдумываете? Стекло в теплице, разумеется, разбили тоже вы!

– Ага, я так и думал! – воскликнул художник; от возмущения он вскочил со стула. – Хотите повесить на меня все, что произошло в Москве, а потом здесь? Не выйдет! На такое я не подписывался!

– Перестаньте ломать комедию, Султанов! – прикрикнул на него капитан. – Мы вас сегодня поймали при попытке совершить акт вандализма, уничтожить картины вашего коллеги Никитина. Буквально за руку вас поймали! И вы что, хотите нас уверить, что остальные акты вредительства совершили не вы, а кто-то другой?

– Конечно, не я! – воскликнул Султанов. – Когда я узнал о разбитом стекле в теплице, о том, что их драгоценные орхидеи померзли, я, конечно, дико обрадовался. «Спасибо, мой неизвестный друг!» – сказал я про себя. Но я не знал тогда, не знаю и сейчас, кто этот человек. А хотел бы знать! Вместе мы