Александр Гуров - Исповедь «вора в законе» Страница 36

За зону побежала вся администрация и врач в том числе. Думали, что парень уж лежит подкошенный. Как же все были удивлены, и мы в том числе, когда выяснилось, что он все-таки убежал. Кругом степь, до реки Белой — километров пять, не меньше. Нашли лишь тапки — один неподалеку от зоны, второй возле речки.

Дерзкий оказался парняга. «Вором в законе» он не был, сидел за «хаты» — квартирные кражи. Рассказывали, что это второй его побег со стройки, первый совершил из общей зоны. Несколько месяцев гулял на свободе, а взяли опять за «хату». Когда парень находился с нами в спецзоне, многие, в том числе и надзиратели, считали, что он не в своей тарелке: еще бы, если с горы и на гору всякий раз бегал, как ошалелый. «Яйца у тебя, видать, чешутся», — подшучивали заключенные. Ответом он обычно не удостаивал, улыбнется лишь иногда. А сам между тем тренировался.

Этот побег, убийства, которых за короткий срок было совершено уже несколько… Авторитет у нашего «батьки» перед высоким начальством наверняка пошатнулся. И мы хорошо рассчитали, именно в этот момент решив начать голодовку. Промедление, как говорил вождь, смерти подобно.

Утро. Как обычно, команда: «Подъем!» Но на этот раз никто не поднимается. Не только в нашем бараке, но и во всем лагере. И все молчат. Администрация засуетилась, пытается нас «привести в чувство». Но на угрозы и уговоры мы не реагируем. В зоне мертвая тишина.

Часов в одиннадцать приходит Махно и начинает нас уговаривать (как же это на него не похоже!):

— Ребятки, давайте по-хорошему. Так и быть, свой приказ я отменю — на пониженное питание сажать никого не буду. Всем, кто будет работать, дам большой паек. Давайте по-хорошему.

И снова в ответ молчание. Отказываемся от еды и на второй день. А на третий приезжает большое начальство из Уфы. Начали по одному вызывать нас на беседу. Пригрозили, что применят статью за саботаж. Набили битком штрафной изолятор. И все-таки кое-чего своей голодовкой мы добились.

Бараки стали запираться только на ночь. В спецзоне открыли ларек, где можно было отовариваться. Да и наш труд стал полегче: на добыче камня начали применять взрывной способ. Но пострадать за все эти блага кое-кому пришлось. Человек сто отделались, правда, легким испугом — годом тюремного — заключения (которому большинство только обрадовалось). А на восемнадцать заключенных, которых причислили к зачинщикам, завели уголовное дело — им предъявили обвинение сразу по двум статьям УК, за бандитизм и за массовые беспорядки. Полковнику повезло — ушел в «крытую» (тюрьму). Я же угодил в число этих восемнадцати.

На следствии, как обычно, все отрицал: ничего не знаю, никого за голодовку не агитировал.

Март пятьдесят третьего. Сижу в следственном изоляторе. Однажды выводят на прогулку. Что это? Надзиратели сами не свои, чуть не плачут. Сталин умер. У нас, зеков, ко всему своя мерка: значит, будет амнистия. Ждем Указа. Все верно: освобождаются те, кому был определен срок до пяти лет. Я мог бы выйти на волю. И Витька Маляр, и Карнаухий, и Трактир Юрка… Но как выпутаться из этого дела? А суд назначен аж на сентябрь. Адвокат твердит мне: раскайся во всем и пойдешь на свободу. Поплачься, скажи на суде, что ты сирота. Судья, мол, учтет.

Восемнадцать дней шел процесс. Я все сказал, как учил адвокат. Чувствую, что и воры, которые постарше, стали нас, молодых, выгораживать. Эти, мол, мелюзга, не «в законе», что старшие скажут, то и делали. Им подыграл адвокат. «А почему они должны были поступать именно так?» — спросил он кого-то из старших. — «Потому что мы воры, и наше слово для них как приказ. Откажутся — им не сдобровать». — «Вы что, за непослушание и убить могли?» — «Знамо, могли. Если кто-то из них пошел бы и заложил нас администрации — подстрекают, мол, к голодовке, мы бы тут же его порешили». — «Вот видите, товарищи судьи, в какую ситуацию попал мой подзащитный. Шел он на все под страхом смерти», — заключил адвокат.

Зачитывают приговор. Оставляют статью 592 — пять лет за массовые беспорядки. Опустили головы. Но… Судья продолжает читать, и наши лица светлеют. Чувствую, как на глазах от радости проступают слезы. В связи с Указом об амнистии нас, шестерых, суд освобождает от наказания.

Радость, правда, омрачена тем, что воры постарше, которые нас собой прикрыли, осуждены на двадцать пять лет лишения свободы, из которых первые десять лет будут находиться в тюрьме.

И все-таки у нас, молодых, в подобных случаях своя рубашка всегда ближе к телу. Тут уж ничего не поделаешь. Свобода, и этим все сказано.

Конвой от нас отошел. Адвокат жмет мне руку. Умный седенький старичок, которого так и хочется расцеловать. Я прошу у него домашний адрес, мол, с меня причитается. «Ничего мне не надо. Я исполняю свой долг. Главное, чтобы это послужило тебе уроком на всю жизнь. Будь человеком, отойди от этих зверей».

Вот уже на руках и справка об освобождении — снимаются все судимости, никаких ограничений. Не верится, что это не сон. В Уфе сажусь на поезд. Скоротать ночь, и завтра — Москва!

Опять в Москве

О встрече с Розой все эти годы мечтал, как о чем-то несбыточном. Здесь ли она? Помнит ли? А может, нашла другого?

От Казанского вокзала, куда прибыл поезд, до ее дома — рукой подать. Нажимаю кнопку звонка. Сердце вот-вот выскочит из груди. «Кто там?» — слышу знакомый голос. Дверь открывает сама Роза. Повзрослевшая, она стала еще краше. Несколько мгновений мы смотрим друг на друга молча. А потом — объятия и долгий поцелуй.

Ее мать стала совсем старенькая, старшая сестра почти не изменилась.

— Успеешь, Роза, с ним наласкаться. Дай нам-то парня обнять, — ласково прижимает меня к себе Розина мама. — Ой, Валентин, какой же ты худой, кожа да кости.

— Хозяйское, видно, душа не принимает, — отшучиваюсь я.

— Что же, будем тебя откармливать. Своим, домашним.

Мы с Розой сидим, обнявшись, на кушетке. Мать и сестра суетятся, накрывают на стол, ставят графин с водкой.

— Где задержался, дорогой мой? — гладя меня по волосам, спрашивает Роза. — Амнистия ведь давно вышла. Я тут с ног сбилась, лишь бы хоть что-то о тебе узнать. И у Хитрого, и у Шанхая была, и даже у Золотого. Как в воду канул. Думала, убили где.

— Не обижайся, девочка. Не мог я раньше. И даже написать тебе не было никакой возможности.

— Так я уж и поверила, — обидчиво оттопырила Роза свои пухлые губы.

— Не веришь? На, посмотри справку. Я потом все тебе расскажу, как было.

— Верю, милый, верю, — прервала меня Роза. — Только уж больно истосковалась я…

И, не обращая ни на кого внимания, она крепко впилась в меня губами.

И все опять закрутилось, как в старом фильме, если не считать, что его герои с годами немного повзрослели и изменились.

Словно братья родные встретились мы с Геной — Генычем. У него дома на стене увеличенная фотография, где мы с ним сняты вдвоем, совсем еще мальчишки. «А разве, Валентин, мы с тобой уже старые. Тебе всего двадцать, у меня же, заметь, только усы пробились, — тараторил мой закадычный друг. — У нас все еще впереди». Знал бы он, какая трудная и колдобистая дорога ожидает и его, и меня в этой жизни, вряд ли вздумал бы так шутить.

Еще когда ехали к Гене, Роза сказала, что личная жизнь у моего друга не сложилась. Тома стала ему изменять. Не выдержав, Геныч с ней поругался, и их роман закончился. «Ничего, он парень видный, один не останется, — обняв меня, улыбнулась Роза. — Только ты постарайся при встрече с ним об этом не говорить. Томку он любил, а рана свежая».

Какая же ты у меня умница, Роза, и какая чуткая, тонкая. Трудно представить, что два года по зонам мыкалась.

Роза наклонилась за чем-то ко мне, отчего рукав платья приподнялся, обнажив запястье, и только сейчас я заметил наколку на ее руке. Две фиолетовые буквы, между которыми знак сложения: Р+В.

— Розочка, что это?

— Какой же ты, мой малыш, несообразительный. Ты да я, да мы с тобой. Вот и весь сказ.

— А это — наша общая память, — Роза достала из сумочки крестик на золотой цепочке — тот самый, что с общего согласия своих подельщиков, Хитрого и Гены, я подарил ей в кафе на Таганке. — Сберегла, как видите.

И она надела крестик на шею. «Сувенир» давнишний, а потому особой боязни его носить не было. Хотя в нашей практике всякое случалось.

— Ну, раз уж о талисманах заговорили, тебе, Геныч, я тоже мог бы показать вещь, которая все это время при мне была. Помнишь, рубашку свою ты мне прислал в Таганку?

И мы еще раз обнялись с ним крепко, по-мужски.

Отметить мое возвращение решили у Ани в Малаховке. Аня была уже замужем. Муж ее — «вор в законе» Слава по кличке «Зверь», молчаливый, немного угрюмый — при первой встрече разглядывал меня с любопытством. Словно изучал. После я понял, почему. Он не был, как я, карманником, занимался кражами из квартир либо «по случаю» брал сейфы в небольших учреждениях. И вот, когда за рюмкой водки язык у Славы немного развязался, он решил высказаться по поводу своего и нашего ремесла.