Полина Дашкова - Образ врага Страница 36

— А боевики? — удивилась девушка.

— Шутовство все это. Ну, есть там пара-тройка приличных людей. Бывший мастер спорта по стрельбе, бывший чемпион Союза по вольной борьбе, пятиборец-чемпион. Имеют богатое уголовное прошлое. Учат молодежь благородному ратному делу, готовят кадры для частных охранных агентств. Ты ведь у нас девушка грамотная, знаешь, кто в основном за этими агентствами стоит?

— Бандиты.

— Правильно. Вот бандиты эту партию и кормят. Им так удобней.

— Ну хорошо, а митинги, собрания? А газета?

— Митинги? — хмыкнул полковник. — Ты хоть один видела?

— Нет.

— Ничего интересного. Собираются в каком-нибудь ДК, развешивают флаги со свастикой, споют хором свой гимн, поорут, побьют себя в грудь и разойдутся. А что касается газеты — убогие листочки, на дрянной бумаге, тираж в лучшем случае тысяча, а то и пара сотен. Краска мажется, печать ужасная, тексты с орфографическими ошибками.

— А почему о них тогда столько говорят?

— Потому что всегда удобно иметь карманного, домашнего злодея, чтобы на него сваливать все неприятности, чтобы им детей пугать, если не слушаются.

— То есть все наши фашисты, нацисты и прочие коричневые — это совершенно несерьезно?

— У нас, Наталья, столько всякого другого серьезного, что голова кругом идет, — вздохнул полковник.

— Валерий Павлович, а этот Цитрус только правду говорил? Или нес околесицу?

— Что тебе показалось околесицей?

— Ну, про какую-то Алису в Стране Чудес… Харитонов ничего не ответил, тяжело откинулся в кресле, прикрыл глаза.

— Спасибо, Наталья. Можешь идти. Ты молодец. Поздравляю с оперативным дебютом.

Глава 17

Ночью Алисе приснился кошмар, который преследовал ее многие годы. Однажды в десятилетнем возрасте она чуть не утонула в Черном море. Она качалась на сильных волнах, ее накрыло с головой, завертело, проволокло по острым камням. Папа вытащил ее на берег в полуобморочном состоянии, коленки были в крови, в ушах стоял тяжелый звон.

Когда она уставала, нервничала, когда наваливались мелкие и крупные неприятности, ей снилось, что она тонет в тяжелом горько-соленом море, дна нет, и волны швыряют ее, словно щепку. Она просыпалась с головной болью, с ощущением, что все в ее жизни ужасно и ничего исправить нельзя.

Папа говорил, что это наплывы подсознательного страха смерти, который есть в каждом человеке и проявляется по-разному, но особенно остро в переходном возрасте.

Переходный возраст прошел, а отвратительный сон все равно снился.

В восемьдесят третьем году двадцатилетняя Алиса впервые отправилась на море одна, без родителей. Она заснула в самолете Москва-Адлер, ей в очередной раз приснился знакомый, привычный кошмар. Отчаянно выдергивая себя из тяжелого горько-соленого сна, цепляясь сознанием за радиоголос («Приведите ваши кресла в вертикальное положение, пристегните ремни…»), она подумала, что надо наконец научиться плавать. И перестать бояться воды.

От Адлера до поселка Лазурный, возле которого находился международный студенческий лагерь «Спутник», было всего сорок пять километров, однако хитрый таксист повез двадцатилетнюю дурочку окольным путем, сложным и долгим. Они ехали по серпантину. Таксист кого-то подсаживал, высаживал, загружал в багажник то корзинки с фруктами, то огромные, оплетенные цветной сеткой бутыли с домашним вином, то отчаянно визжащий фанерный ящик с живым поросенком.

Таксист сразу углядел в аэропорту одинокую молоденькую москвичку в сиреневом платье, с огромным клетчатым чемоданом, с круглыми голубыми растерянными глазами. Быстро, чтобы не перехватили дурочку, взялся за чемодан, поволок его к своей машине и только потом спросил:

— Куда едем?

— Поселок Лазурный, студенческий лагерь, — она еле поспевала за ним, мелко цокая высокими каблучками.

— Восемьдесят, — небрежно сообщил таксист и запихнул чемодан в багажник.

— Да вы что! — Голубые глаза стали совсем круглыми, бледное, незагорелое личико вытянулось. — Мне говорили, это близко, полчаса езды.

— Это тебе в Москве говорили. Залазь, дочка. Так и быть, семьдесят.

На самом деле до Лазурного обычно возили за тридцать. Таксист дождался, пока она забьется на заднее сиденье, захлопнул дверцу, но сам не сел за руль, побежал к зданию аэропорта, чтобы прихватить еще кого-нибудь с московского рейса. Вернулся минут через десять, бросил в багажник еще один чемодан, усадил в салон пожилую тетку с двумя мальчиками-близнецами. Им надо было совсем в другую сторону, но голубоглазую можно катать до ночи. Ясно, такая права качать не станет, местности совсем не знает и со своим пудовым чемоданом никуда теперь из машины не денется.

Сначала он отвез тетку с детьми, потом развернулся и поехал к Лазурному хитрой далекой дорогой, подсаживая всех, кто голосовал.

Алису подташнивало в машине. За щекой таяла липкая барбариска. В окне мелькали атласные стволы эвкалиптов, бархатный кустарник карабкался на пепельно-розовые камни, ленивое вечернее солнце лежало на тонком облаке и долго не решалось скатиться вниз, в чистое неподвижное море.

— Все, дочка. Приехали.

Такси остановилось у чугунных ворот. Алиса отсчитала семьдесят рублей. Шофер уехал. Она осталась стоять у ворот со своим дурацким тяжеленным чемоданом. И зачем она набрала столько барахла? Зачем надела в дорогу босоножки на тонких высоких каблучках? Почему позволила так надуть себя пройдохе-таксисту? Ладно, в следующий раз надо быть умнее.

Ее поселили в трехместный номер. Соседки, две совершенно одинаковые, крошечные, как куклы, вьетнамки, целыми днями сидели на полу, вязали что-то длинное, широкое из одинаковых красных ниток, включали радио на полную мощь и подпевали тоненькими голосами, когда звучала какая-нибудь популярная песня. Никуда, кроме столовой, они не ходили. Даже на пляж. И каждый вечер жарили селедку на электроплитке.

Алиса не хотела ни с кем знакомиться. Утром, после завтрака, уходила подальше, на дикий пляж, где не было ни души, лежала с книжкой на горячих камнях. Днем отправлялась в горы, карабкалась по осыпающемуся светлому гравию к маленькому водопаду. Царапая ноги сухой колючкой дикого шиповника, залезала в темную лесную глушь, долго сидела на траве, слушая мерный гул ледяной воды.

Душными вечерами за открытым окном гремела дискотека, сквозь черную зелень пробивались разноцветные огни. В номере пахло жареной селедкой и дешевым мылом. Тихо щебетали вьетнамки у электроплитки. Алиса читала, лежа на своей койке, или просто закрывала глаза, отворачивалась к стенке, думала о маме с папой.

Они развелись за неделю до ее отъезда. Мама, офтальмолог, доктор наук, решила вторую половину жизни прожить для себя, ни о ком не заботясь. Но дело было даже не в этом. Отец, высококлассный нейрохирург, двадцать лет простоявший у операционного стола в клинике Бурденко, стал крепко пить к старости.

Многие годы он снимал водкой или чистым спиртом стрессы после тяжелых операций. Так делали все. Сначала пятьдесят грамм, потом сто, а дальше поллитра за вечер. Он являлся домой с глупой улыбкой на красном, потном лице, сообщал заплетающимся языком, что сегодня не совсем удачно поковырялся в чьих-то мозгах, иногда сразу засыпал, но случалось, начинал каяться, проклинать себя, просить прощения у жены и дочки, плакать, шмыгая носом и размазывая слезы по небритым щекам. Потом потихоньку доставал из портфеля очередную склянку со спиртом либо бутылку дорогого коньяка. Утром опохмелялся.

Операционная сестра Наташа, проработавшая с ним лет десять, все чаще говорила:

— Юрий Владиславович, у вас дрожат руки. Это стало слишком заметно. Заведующий отделением отстранил его от операций. Начались запои. Он все еще числился в клинике, но почти не работал.

Мама никогда не устраивала сцен, не вела долгих разговоров, не пыталась бороться, ибо считала, что у каждого свой путь, и если человек сам не понимает, ему ничего не втолкуешь, особенно в пятьдесят лет.

Ирина Павловна Воротынцева пропадала на работе с раннего утра до позднего вечера, дома общалась только с дочерью, а мужа перестала замечать. Он как будто умер для нее.

Алиса жалела отца, сначала пыталась прятать спиртное, выливала в раковину спирт и дорогой коньяк, потом просто плакала, умоляла, пробовала поговорить с мамой, сама нашла хорошего нарколога.

— Можно вшить «торпеду», есть и другие методы. Однако это должен быть его сознательный выбор. Но он не хочет. Ему все равно. У него уже начались необратимые изменения в мозгу. Ваш отец — хронический алкоголик, — сказал нарколог.

Все было бесполезно. Папа отказывался признать себя алкоголиком, лечиться не желал. Привычный, надежный, теплый мир медленно, но верно рушился, разваливался на глазах. Никто не был виноват, и никто ничего не мог поделать.