Владимир Михайлов - Искатель. 1962. Выпуск №3 Страница 36

…Грин осветил стол маленькой керосиновой лампой: в гостиничном номере не было электричества. И бумаги не было у Александра Степановича, а в кошельке уныло посверкивал двугривенный. Грин раздобыл бухгалтерскую книгу — гроссбух, откинулся на спинку стула, позвонил в колокольчик. Явилась горничная. Грин попросил чаю.

Горничная ушла. Грин уселся за стол. Сосчитал папиросы — шестнадцать штук. До утра хватит. Чай, сахар, ситный и еще что-нибудь мамзель Даша принесет через полчаса. Керосину в лампе хватит до пя-тц утра. За окном мороз, в номере пятнадцать градусов тепла.

Одиночество.

Никого.

Тоска.

Оленька собирается приехать в начале января. «Я не знаю точно когда, — пишет она, — когда отпустят. Со мною приедет Федя — совсем, навсегда…»

На этом письмо кончалось. Без подписи и даты. Александр Степанович прочел его несколько раз. Подивился тому, как лаконично человеческое горе. Строга гордость. Болтлива радость. Разностильна подлость. Самовлюбленна хитрость. Так. Приступим к сочинению. Очень трудно найти первую фразу. Далеко не безразлично, как начать. Первая фраза — камертон, она ведет за своим ДО и РЕ весь хор предложений. Ага! Следует начать так:

«В маленьком квадратном номере плохонькой гостиницы «Люкс» хозяйничала старая крыса. Она забралась на стол и принюхивалась к сыру — последнему, что осталось из съедобного у Тарса…»

Вот две фразы. Их необходимо соединить в одну. Что-то лишнее есть в конце второй фразы. Крысу не нужно называть старой: крыса — это и есть то, что пожило, опытно, мудро. Между прочим, почему с первых же строк влезла в рассказ крыса? Это уже третий раз, не впервые… В предыдущем рассказе, сорок девятом по счету, трижды упомянут человек, умеющий летать. В том же рассказе приходит корабль с алыми парусами. Ведь и человек, умеющий летать без помощи аэроплана, и алые паруса — это части каких-то будущих романов, о них еще ничего не известно, но они, эти детали, уже просят стать целым.

Как-то так случилось, что в конце шестнадцатого года Грин видел свои будущие книги — все до одной. Он не знал, о чем будут эти книги, но он знал, кто будет в них. И зачем.

Крысы… О них недурно написал Осип Дымов. Но это еще не все. Это лишь часть той увлекательнейшей фантастики, которую можно извлечь из жизни презираемых грызунов. Сильно бытовое, всем весьма известное можно и нужно подать как нечто открытое только сегодня. Все открытия на первых порах таинственны. Крысы, их жизнь, их подполье — это…

Кто их знает, что и кто они? Сегодня ничего нельзя сказать о них. Нужно ли? Все нужно, что способствует тренировке фантазии. Без фантазии и таблицы умножения не смогли бы придумать.

Часы пробили одиннадцать раз. Три удара в дверь. В комнату вошла горничная. Она остановилась около стола. Громко тикали часы.

— Спасибо, мамзель Даша. Возьмите себе эту безделку, дорогая моя. Чистое золото. И вы и эта безделка.

Грин надел ей на палец колечко с зеленым камешком. Несколько дней назад он нашел его на улице, показал ювелиру. «Золотое», — сказал ювелир. Александр Степанович забыл о нем. Вспомнил только сейчас.

Горничная вспыхнула. Грин решил кое-что прибавить к подарку. Он сказал:

— Это колечко носила знаменитая артистка цирка Вера Ген. Это талисман, мамзель Даша. До тех пор, пока это кольцо на вашем пальце, никто не в состоянии обмануть вас. Вы почувствуете ложь. Вы мне верите, мамзель Даша?

— Кто вас знает! — сказала горничная. — Я сама не своя. До свидания, господин!..

Вышла из номера, снова вернулась, чтобы сказать:

— Я приду поздравить вас с Новым годом, господин. И обязательно принесу для вас грушу или апельсин!

— Талисман действует! — крикнул ей вслед Грин и закрыл дверь. Довольно болтовни, театра иллюзий, пора приступать к работе.

Размашистым крупным почерком он начал с красной строки:

«Таре заболевал от одиночества. Встречать Новый год наедине с собою было не под силу даже и ему, человеку сильному, терпеливому, закаленному бедами и суетой. Он заварил чай, нарезал хлеб. Он прочел себе маленькую лекцию о том, что деление вечности на год или двенадцать месяцев — понятие весьма условное, искусственное. Он убедил себя только наполовину. Без десяти двенадцать кто-то постучал в дверь. Таре…»

Кто-то постучал в дверь на самом деле. Грин оторвался от работы.

Женский голос, знакомый, милый, произнес за дверью:

— Александр Степанович!..

Грин вскочил. Приложил руку к сердцу. У него вдруг стало сухо во рту.

— Кто вы? — спросил он громко.

Чужой мужской голос в ответ:

— Оленька и Федя, это мы, Федя и Оленька!

У Грина заныло в висках. Он не понимал, что такое головокружение. Сейчас у него закружилась голова.

Часы пробили половину; двенадцатого. Дверь толкнули из коридора, она распахнулась, на шее Грина повисла Оленька. Грин отступил в глубь комнаты, унося на себе не тяжелую, холодную, душистую — мороз и ветер — ношу. Не дыша, коснулся ее губ. Ему было больно, ей весело. Она оторвалась от Грина и вместо «здравствуйте» проговорила:

— Никого в городе, только вы! Отец в Карташевской, у себя в лесничестве. Господи, Александр Степанович, милый!

Присела на краешек стула, всплакнула.

— Разрешите представиться, — сказал человек на костылях, стоявший около двери, — Федя. Тот самый, вы знаете.

Он поднял руки, обнял Грина. Костыли упали не сразу. Оленька подхватила их и поставила к стенке.

— Подпоручик! Ваше благородие! Дай-ка я разгляжу тебя, каков ты с виду! Стой! Эх, не можешь… Садись тогда, Федюшенька…

Грин засуетился. Выбежал в коридор, сунулся на кухню, чтобы взять стаканы, но в святая святых гостиницы, как говорится, дым шел коромыслом, на Грина и внимания не обратили.

Он прибежал к себе и застал такую картину. Оленька и Федя сидят на полу, достают из чемодана вкусные вещи: вино, сыр, банки со шпротами и кильками, табак в жестяной коробке. Грин опустился на пол, обнял Федю и Оленьку.

— Да здравствует счастье! Друзья!

В полночь подняли стаканы, в первом часу все трое были чуточку пьяны.

В час в дверь постучали. Три раза. Грин шумно вздохнул. Мамзель Даша внесла поднос, на нем два бокала, полные до краев, апельсин, группа и горка пряников. О, мамзель Даша умела держать слово, умела держать себя! Она поставила поднос на край стола, поклонилась незнакомым ей людям и предложила Грину чокнуться с нею.

— С Новым годом, господин! — сухо, отрывисто сказала она и залпом выпила свое вино. Грин хотел было сказать ей: «Останьтесь хотя бы на минутку», — но мамзель Даша только щелкнула каблучками и исчезла.

К четырем часам друзья утомились от разговора, воспоминаний, планов на будущее. Грин спросил Федю, скоро ли, по его мнению, кончится война.

— Война? Ее нужно окончить как можно скорее, потому что, видите ли… — ответил Федя и взглянул на то место, где четыре месяца назад у него было правое колено.

Оленька дремала. Она изменилась за то время, что Грин не видел ее. Оленьке приготовили постель в соседнем свободном номере. Федя решил остаться с Грином. Он постелил на полу шинель, накрылся Оленькиным тулупом. Как лег, так сразу и уснул.

Мигнула и погасла лампа.

Днем все трое поехали в Карташевскую. Оленька и Федя отправились в домик лесничего. Грин вдруг захандрил. Тоска навалилась на него, подобно медведю. Он распрощался с друзьями своими, виновато улыбнувшись. В девять вечера возвратился в свой номер, сел за стол, приступил к рассказу. В два часа ночи рассказ вчерне был закончен — тот рассказ, в конце которого были совершенно посторонние вещи: «…Таре опять остался один. Но теперь, после того как он повидался с Оленькой и Федей, его одиночество стало нестерпимей, мучительней, страшнее. Похоже было на то, что Тарсу показали одну из тропинок рая и тотчас же спровадили в запыленный, чахлый городской сквер с визгливыми ребятишками и сплетничающими бабами. Тарсу хотелось есть. Он вспомнил о сыре. Он подошел к шкафу и открыл его. Огромная седая крыса спокойно посмотрела на Тарса и повела хвостом…»

Какое счастье, какая радость быть художником!

Техника техникой, а все же ты свеча, и ты сгораешь.

Была весна — теплая, ранняя весна семнадцатого года. Были митинги, угловые сборища, споры и декламации меньшевиков, эсеров и кадетов.

Грину нравились большевики. Они говорили прямо, просто и немногословно, памятуя, очевидно, Сократа: кому есть что сказать, тот говорит коротко. Грину нравились эти зажженные гневом глаза, скупые и однообразные жесты,

тяжелые неуклюжие слова. Они оказывались самыми верными и поэтичными даже.

Грину сильно по душе пришлось выступление человека, говорившего перед народом с балкона особняка на углу Кронверкского проспекта и Большой Дворянской улицы. Имя его знал давно. Видел его Грин впервые. Было в нем что-то столь страстное, беспокоящее и найденное раз и навсегда — для себя и для других, — что Грин подумал невольно: вот на такой интонации построена вся внутренняя страсть хороших русских книг, тех. что начнешь читать — и не оторваться. Грин сквозь толпу протолкался ближе к тротуару, поднял голову и стал слушать.