Анна Малышева - Задержи дыхание (сборник) Страница 37

Сквозь тенистые ветви прорвалась безумная белая чайка и вонзилась в темнеющее небо – как шальная пуля, как крик, которого никто не услышит. Пистолет снова дал осечку, послышался беспомощный сухой треск. За болотом, в белом панельном доме постепенно загорались окна. Земля наливалась холодом. Река притихла. Луна, изваянная из пористого гипса, наливалась белизной в лавандовом небе. Из садов тянулся приторный, безрассудный аромат расцветающих роз.

– Поговорим? – предложил он, стараясь сохранять спокойствие.

Белая фигура сделала еще один шаг. Болото в низине мертво затихло – царь лягушек приказал своим подданным молчать. Еще одна осечка. Береза над обрывом шепнула что-то – пугливо и нежно.

– Где мои пальцы? – пожелал узнать тот, кто подошел уже вплотную и склонился над человеком, лежавшим в засаде. – Да вот же они!

Его правой руки коснулось что-то сухое, ржавое и холодное, похожее на обломки сгнившей арматуры. Это было не больно – как будто пролетавшая мимо птица задела его острым крылом. Белая тень склонилась ниже, четко обозначилось правильное, ложно мужественное лицо.

– Что я наделал? Я погиб! – иронично заметила тень.

И снова настойчивое, ищущее прикосновение к руке. Это была уже не птица. Яркая луна оскалила кривые зубы и спустилась ниже, будто почуяв добычу. Руку охватил ледяной холод – это были болотная грязь и осыпающаяся ржавчина, и умолкшие в тине лягушки, и последний отсвет ушедшего за село солнца…

– Не надо!

Впервые в жизни он издал этот беспомощный крик. Как и обещал ему приобретенный опыт, на крик никто не ответил. Его пальцы стискивало что-то безжалостное, твердое, мертвое. На другом берегу зажглось еще несколько окон.

– Чего ты хочешь? – спросил он, переведя дыхание.

– Пальцы, – ответила тень. – Мои пальцы. Отдай их… Это мое место, зачем вы приходите сюда?!

– Поговорим? – уже ни на что не надеясь, предложил он.

– Чем так, без дела, заходить, ко мне на чай зашло бы! – бессмысленно выкрикнул сумасшедший.

– Зайдем-зайдем!

Когда говоришь с маньяком, главное – не противоречить ему.

– Поздно, – безумец взглянул туда, где исчезло солнце. Река как будто была изрисована пастельными мелками – голубыми, сизыми, розовыми. Цвета не сливались – они плыли вниз по течению яркими разводами, вместе с пятнами бензина и подгнившими водорослями, поднявшимися с глубины. – Мне нужны пальцы.

– Зачем?

– Писать.

– Что?

Тот стиснул руку еще сильнее, и вот нет боли – как будто пылающих раздавленных пальцев коснулась холодная вода уснувшей реки. Как будто свет далеких окон упал на кожу, будто любопытная луна опустилась ниже, чем обычно.

– Стихи, – скорбно произнес густой голос. – Ты не понимаешь? Вы отбили у меня пальцы, а мне они нужны. Смотри. Я должен писать про это!

Вверху по течению на берегу горел костер. На болоте опять надрывались лягушки – влажно и плавно. Царь лягушек решил, что все кончено. Дым тянулся по воде, цепляясь за перекаты, и грустно, по-детски пахло смолой. Луна рассыпала между сосен голубые гипсовые осколки.

– А чтобы писать, мне нужны пальцы.

– Ты убивал!

– Нет. Я только забирал пальцы. Я должен писать. На правой руке должны быть пальцы, которые держат ручку. А у меня их больше нет. Их отбили. Не знаю, кто. Но мои пальцы у кого-то из вас.

– А если, – у него кружилась голова, он едва понимал, что говорит, – мы поправим памятник? Восстановим его?

– Поздно. – Белая тень наклонилась еще ниже. – И не дергай так руку.

Бесполезный пистолет валялся рядом, в траве. Тень переступила с ноги на ногу, и мягкая почва содрогнулась. Сколько должен был весить этот человек? Мужчина, лежавший на земле, вспомнил про фонарик. Выцарапал его левой рукой из кармана куртки, направил в лицо тому, кто стоял над ним. Грязное гипсовое лицо слегка растянуло в ответ полные, твердо очерченные губы. Луч фонаря ударил между сосен, коснулся пьедестала. Пустого.

– Не дергай руку! Кто-то из вас забрал мои пальцы!

– Но это был не я, – прошептал он, ловя меркнущим взглядом белое лицо гипсовой статуи.

– Я не помню, кто из вас. Но ты тоже был здесь и тоже ничего не сделал для меня. Вы все только смотрели на меня и ничего не делали. Мой дом сгорел. Моя любовь умерла. Но писать я должен, ведь я поэт.

– Мы восстановим памятник!

– Может быть. Потом. Но писать я должен всегда.

Ржавые прутья арматуры с хрустом оплелись вокруг его сломанных пальцев. Он ждал невыносимой, сводящей с ума, последней боли, но ее не было. Склоненное над ним серое гипсовое лицо как будто попыталось улыбнуться. Лягушачья истерика охватила подгнившее летнее болото. И еще одно окно зажглось в дальнем доме. И последний луч солнца исчез за Акуловой горою.

– Уцелела фаланга указательного пальца на правой руке… Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей. Рядом лежит пистолет.

– Он стрелял три раза, а маньяк все равно ушел. Следов крови нигде нет. Пистолет в полной исправности.

– Возможно, у него сердце остановилось.

– Выяснить бы хоть, почему маньяк так привязан к этому месту! Именно к этому! Пол и возраст жертвы ему безразличны, но вот место!

– Возможно, ритуальные жертвоприношения?

– В конце концов, он попадется. Рано или поздно кто-нибудь его заметит и сможет описать.

Следователь обошел тело и остановился над обрывом. Внизу орали лягушки, как будто хотели дать свидетельские показания, да не могли, не зная человеческого языка. Мужчина оглянулся на место преступления, на памятник, маячивший в жидкой тени умирающих пихт.

– Вандалы повсюду, – произнес он. – Пальцы отбиты, на колене и на плече – дыры. Можно подумать, что в памятник стреляли! Здесь когда-то жил Маяковский?

– Наверное, – послышалось из-за сосен. – Иначе, зачем его тут поставили?

– Хорошо бы выяснить, кто изуродовал памятник? Рука повреждена очень похоже. Вдруг действовало одно и то же лицо?

– Будем говорить с соседями.

– Посадить бы здесь цветы, что ли? – вздохнул следователь. – Привести в порядок памятник… Вы помните эти стихи: «В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»

– Не помню, давно читал, – безразлично ответили сосны. – В школе. Наверное, сейчас этого уже не проходят.

– Наверное, – согласился следователь, глядя вниз, на болото. – Как там дальше… «Была жара, жара плыла…» И я не помню. Все забыл.

Отто

Женщина вошла в кабинет, склонилась над столом, заваленным бумагами, и задула свечу. Комнату наполнил молочный сумрак, какой бывает лишь ранним декабрьским утром, когда за окном густо валит снег. Мужчина поднял воспаленные от бессонницы глаза и обнял ее за талию, стиснутую жестким корсетом:

– Ты не ложилась, Мина?

– Как я могу спать…

– А дети?

– Спят, бедные…

Она отстранилась от мужа, подошла к окну и резко открыла створку. В прокуренную комнату влетели хлопья снега, женщина жадно вдыхала холодный воздух. На ее ресницах повисли капли – то ли слезы, то ли растаявший снег. Когда она закрыла окно и повернулась, мужчина продолжал сидеть за столом, опершись локтем о рукопись, прикрыв дрожащими пальцами усталые глаза.

– Наконец ты все знаешь, – пробормотал он. – Мы разорены. И во всем виноват я.

– Ты должен был сказать раньше! – воскликнула женщина. – Три года сочинять эти несколько стихотворений, за которые никто не заплатит, и лгать мне, что пишешь новый исторический роман! Так же нельзя!

– Пожалуйста, попроси подать чай. Я засыпаю, а мне еще надо…

Она гневно повернула голову:

– Чай?! А на какие деньги его купить? И кто его подаст? Прислуга ушла. Ты обманул меня. Я выходила замуж за популярного писателя, а не за сумасшедшего, который способен проесть деньги собственных детей! Ты обманывал, обкрадывал нас! Ты не работал!

Женщина зарыдала и опустилась в кресло, шумя пышным подолом черного шелкового платья. На груди дрожал золотой медальон с портретом Вагнера. Мина любила оперу, и пока в доме водились деньги, всегда посещала его премьеры. Их даже обещали познакомить, но сорвалось – ей пришлось заняться хозяйством, и она ломала розовые отполированные ногти, отмывая кастрюли и растапливая печи… Драгоценности были проданы. Платья заложены все, кроме самых простых. Она никуда не смела показаться, стыдилась собственной тени и избегала встреч с подругами.

– Несколько стихотворений! Да ты же никогда не писал стихов! И потом, если бы это было что-то стоящее, тогда… Но я кое-что понимаю в поэзии, и уж поверь, – она вскочила с кресла и издевательски погрозила пальцем, – никто не заплатит тебе ни гроша!

– Но это не совсем стихи, – робко проговорил муж, пытаясь застегнуть пуговицы потертого любимого рабочего сюртука. Некоторые оставались в руках – висели на гнилых ниточках. – Это были сны. Только не совсем сны. Это правда было. То есть будет… Этого… Не было еще… Мина, мне страшно! Я не умею писать стихов, я всю жизнь писал исторические романы, и вот…