Дик Фрэнсис - НЕРВ Страница 38

– Ну вот и все. Теперь мы не в эфире.

– Спасибо, Морис, – воскликнул я, тщательно состраивая последнюю теплую улыбку. – Выиграть большие скачки и заключить победу телевизионным интервью с вами – всё, что мне нужно. Я на седьмом небе. Я так благодарен вам, спасибо. – Я тоже всунул пальцы в его раны.

Он взглянул на меня, выработанная привычка очаровывать боролась с бушевавшей злостью и все-таки победила. Он повернулся и пошел, волоча за собой черный шнур микрофона.

Невозможно сказать, кто из нас больше ненавидел другого.

15

Я появился на пороге Джоанны в жалком виде. Сначала я привез на такси Тик-Тока и его сногсшибательную девушку в скучный «Белый медведь», по моему мнению, там на стоянке должен был стоять брошенный «мини-купер». Конечно, Кемп-Лоур приехал в «Белый медведь» на своей машине, но воспользовался «мини-купером» для задуманной экспедиции в пустующую конюшню и, вернувшись, пересел в свою машину. И все же я вздохнул с облегчением, когда мы нашли на стоянке нашу малютку в полном порядке.

Шуточки Тик-Тока насчет моего неуважения к коллективной собственности сразу же прекратились, когда он нашел в машине мои часы, бумажник и другие вещи из карманов, и вдобавок на заднем сиденье – пиджак, пальто и обрывки белой нейлоновой веревки.

– Что за чертовщина, – медленно проговорил он, – зачем вы оставили тут машину? Почему вы бросили в машине часы, деньги, пальто? Удивительно, что их не украли.

– Виноват северо-восточный ветер, – торжественно произнес я. – Знаете, луна тоже. Когда дует северо-восточный ветер, со мной вечно происходят дурацкие штуки.

– Северо-восточный ветер – любовник моей тети, – усмехнулся Тик-Ток, собрал вещи и перенес в такси. Потом он переложил всю мелочь назад в карманы моих брюк и надел мне на затянутую в перчатку руку часы.

– Дурачьте кого-нибудь еще, дружище, – сказал он, – весь день вы выглядели будто мертвец, вставший ненадолго из гроба… Тут что-то связано с вашим мучителем… и новые перчатки… вы обычно вообще их не носите. Что случилось?

– Продолжайте работать над этой версией, – любезно посоветовал я. – Конечно, если вам больше нечем заняться. – Я поглядел на его маленькую джазовую болельщицу, он засмеялся, махнул рукой и пошел усаживать ее в «мини-купер».

Водитель такси встретил меня в прекрасном настроении, он поставил на трех победителей и выиграл кучу денег, он даже не ворчал, что мы заехали еще и в «Белый медведь». Когда я, расплачиваясь, дал ему хорошие чаевые, он спросил:

– Вы тоже поставили на победителя?

– Да, – ответил я. – На Темплейта.

– Вот потеха, – продолжал он. – Я тоже поставил на него, когда вы сказали; не надо верить всему, что слышишь. Вы были совершенно правы, разве нет? Этот парень, Финн, совсем не конченый, у него еще много впереди. Он чертовски провел скачку. Я уверен, он мне еще вернет проигранное. Со временем. – Он аккуратно уложил деньги в бумажник и уехал.

Я глядел вслед красным огонькам отъезжавшей машины и чувствовал себя необыкновенно счастливым и спокойным. Выиграть скачку – само по себе многого стоит, а таксист, не зная, с кем говорит, подарил мне чек британских любителей скачек, теперь меня снова приняли в игру.

Смертельно измученный, я прислонился к дверям Джоанны и позвонил.

Но самые изнурительные двадцать четыре часа моей жизни еще не закончились. Предусмотрительная кузина правильно рассчитала, что я откажусь пойти к врачу, и привела его домой. Когда я вошел, он уже ждал, грубоватый, бесцеремонный шотландец с густыми бровями и тремя бородавками на подбородке.

Я говорил, что не выдержу осмотра и перевязки, но и он, и Джоанна остались глухи к моим настойчивым протестам. Они усадили меня на стул, сняли перчатки, куртку, рубашку отца и нижнюю шерстяную для скачек, которую я не вернул Майку, липкий пластырь с касторовым маслом и, наконец, ссохшиеся от крови повязки с запястий. К концу этой довольно жестокой процедуры комната начала кувыркаться так же, как Аскот, и я позорно скатился со стула на пол, мечтая остаться там навсегда.

Но шотландец поднял меня и снова посадил на стул со словами, что надо держаться и быть мужчиной.

– У вас всего лишь содрана кожа, – сухо заметил он.

Я начал тихонько смеяться, но шотландец был не склонен к шуткам. Он сжал губы так, что задрожали бородавки, и стал расспрашивать, что со мной случилось. Я покачал головой и ничего не сказал. Тогда он перевязал меня и дал обезболивающие таблетки. Они оказались очень эффективными, и когда я добрался до постели Джоанны, то сразу же утонул в благостном сне.

Когда я наконец вынырнул на поверхность около четырех часов дня в воскресенье, она стояла перед мольбертом и тихонько пела. Не ту угловатую, колючую мелодию, с какой выступала на концертах, а кельтскую балладу в минорном ключе, мягкую и печальную. Я лежал с закрытыми глазами и слушал, зная: она тут же замолчит, если увидит, что я проснулся. Прекрасный голос, хотя она пела почти шепотом, результат великолепно натренированных голосовых связок и потрясающего контроля над дыханием. Она чистокровный представитель семьи Финнов, сухо подумал я. Ничего не делает наполовину.

Джоанна закончила балладу и начала другую:

– Я знаю, куда иду, знаю, кто идет рядом со мной, знаю, кого я люблю, но кто знает, за кого я выйду замуж. Говорят, что он злой, а я скажу, он нежный… – Она резко остановилась и произнесла спокойно, но с силой: – Проклятье, проклятье и еще раз проклятье.

Я услышал, как она бросила палитру и кисть и пошла в кухню.

Через минуту я сел в кровати и крикнул:

– Джоанна!

– Да, – отозвалась она из кухни.

– Я умираю от голода.

– О! – Она засмеялась, потом всхлипнула и сказала: – Сейчас. Я уже готовлю.

Еда была королевская: жареный цыпленок со сладкой кукурузой, бекон и ананас. Пока из кухни доносились соблазнительные запахи, я встал, оделся, достал в комоде чистое белье и приготовил для нее свежую аккуратную постель.

Она принесла из кухни поднос с тарелкой, вилку и нож и увидела убранную постель и сложенные грязные простыни.

– Что ты делаешь?

– Тебе на софе неудобно. Ты явно там не высыпаешься, и у тебя красные глаза.

– Это не потому… – начала она и замолчала.

– Не потому, что ты не высыпаешься? Она покачала головой:

– Ешь!

– Тогда в чем дело? – спросил я.

– Ничего. Ничего. Замолчи и ешь.

Она наблюдала, как я очистил тарелку до крошки.

– Ты лучше себя чувствуешь, – констатировала она.

– Конечно. Почти хорошо. Благодаря тебе.

– И ты не собираешься ночевать здесь сегодня?

– Нет.

– Ты можешь попробовать спать на софе, – спокойно сказала она. – И сам увидишь, что я терпела ради тебя. – Я ничего не ответил, и Джоанна настойчиво добавила: – Я хочу, чтоб ты остался, Роб. Останься.

Я внимательно посмотрел на нее. Хотел бы я знать: ее, печальные песни, и слезы в кухне, и теперь настойчивое требование, чтоб я остался, – нет ли тут мельчайших признаков, что наше родство ее огорчает больше, чем она предполагала? Я всегда знал, что, даже если она полюбит меня так, как я хотел, это будет для нее большим потрясением, потому что Джоанна не способна отбросить свои предрассудки. Но в любом, случае мне именно сейчас уходить не время.

– Хорошо, – улыбнулся я, – спасибо, я останусь. На софе.

Она вдруг оживилась, стала разговорчивой и рассказала во всех деталях, как выглядело на экране интервью,

– В начале программы он заявил, мол, он полагает, что твое имя на табло появилось по ошибке, потому что он слышал, будто ты не приедешь, и я испугалась, не попал ли ты по дороге в аварию. Но ты приехал… и потом вы оба выглядели как самые закадычные друзья, он обнял тебя за плечи, и ты улыбался ему так, будто солнце сияло из его глаз. Как тебе удалось? А он старался подколоть тебя, разве нет? Может, это мне показалось, потому что я знаю… – Она замолчала на середине фразы и потом совершенно другим голосом, полным слез, спросила: – Что ты собираешься с ним сделать?

Я рассказал ей. Наступила долгая пауза. Она была потрясена.

– Ты не сможешь! – воскликнула она. Я улыбнулся, но ничего не ответил. Она вздрогнула:

– Он не догадывался, что ты все знаешь, когда подкалывал тебя.

– Ты мне поможешь? – спросил я. Ее помощь была очень важна.

– Может, лучше обратиться в полицию? – серьезно спросила она.

– Нет.

– Но то, что ты планируешь… это жестоко.

– Да, – согласился я.

– И сложно, и много работы, и дорого.

– Да. Ты позвонишь один раз. Хорошо? Она вздохнула:

– Если он перестанет вредить, наверное, ты тоже успокоишься?

– Безусловно. Но ты позвонишь?

– Я подумаю. – Она встала и забрала поднос. Джоанна не позволила помочь ей вымыть посуду, и я подошел к мольберту посмотреть, над чем она работала весь день: я почувствовал смутную тревогу, обнаружив, что это портрет моей матери за роялем.