Наталья Андреева - Смерть по сценарию Страница 38

— Завтра хочу посмотреть результаты вскрытия.

— А писем не было?

— Каких еще писем? Все, алес, финал.

— Ты собираешься дело повесить на труп?

— А на кого? Цианид доставала? Доставала. Ампулу почти пустую у нее в сумочке нашли? Нашли. Конфликт с покойным был? Факт. Да еще его посмертные показания. И начальство со мной почти согласно.

— Ну, тебе виднее. Тогда чего звонишь?

— А просто так. Ты же интересовался… Дело закрыть не так-то просто. Ты сам что думаешь?

— Я много чего сейчас думаю… Слушай, Михин, ты меня только не напрягай, я даже не частный сыщик, я коммерческий директор, и дел у меня…

— Понятно-понятно, Сони всякие. Все, кладу трубку. Счастливо поработать в ночную смену.

— Да что ты… — Но в трубке уже были гудки.

«Нет, это черт знает что, в самом деле! Вчера сам видел этот скандал, своими ушами слышал многозначительное «я завтра повзрослею», а сегодня злая тетка разбивается в лепешку на своем «форде». Интересно, а что покажет вскрытие? Ах, Надя, Надя, неужели?»

Но тут опять раздался звонок. Алексей уже не стал говорить ни «Михин», ни «Соня», только осторожное «алло».

— Это я, Леха.

— Барышев? Что случилось?

— С чего ты взял, что что-то случилось?

— Да ты обычно не так со мной говоришь.

— Да? Ну, буду знать. А вообще-то ты прав — я с работы ушел.

— Тебе моя помощь нужна?

— Просто хотел услышать дружеский голос среди собачьего лая.

— Что? Жена?

— И жена.

— Слушай, может, мне приехать?

— Ты сам-то как?

— Да тоже со своей едва разговариваем.

— Что это на нас нашло? Солнце, что ли, такое в этом месяце активное?

— Это мы с тобой чересчур активные. Чем я могу? Деньги нужны?

— Совет. Я потом спрошу, сейчас самому надо дернуться.

— Что-то решил?

— Пока боюсь даже признаваться: засмеешь.

— Ты смотри не раскисай. И помни, главное, что я у тебя есть.

— Как в любви объяснился. Спасибо. Потому и позвонил. Ладно, все, пока.

— Ас женщинами потверже.

— Кто бы говорил.

Опять гудки, опять неприятный осадок. «Все плохо, все. Соня обиделась, Гончарова разбилась, у Се реги проблемы. Куда? Кому? Нет, долой этот проклятый день».

Он лег, накрылся с головой одеялом. В голову лезло все то же: Надя, Алла, белый, теперь уже вдребезги разбитый «форд». Так, кружась, все это и провалилось в черную яму, затягивая Алексея с собой в тяжелый болезненный сон.

Утром Леонидов сел в свой «жигуль» невыспав- шийся и злой. В душе все было взбаламучено, как по вечерам в их дачном пруду, принявшем за день в свою воду целую толпу отдыхающих на природе граждан. Машина изнутри была такой же пыльной и грязной, как снаружи. Алексея сразу же взбесила эта пыль, скопившаяся в салоне, разбросанные по сиденьям вещи.

«Не удивительно, что Надежда не смогла найти здесь свою потерянную бумажку. Кстати, что за бумажка, зачем нужна?» Он нагнулся, посмотрел внимательно вокруг переднего сиденья, пошарил в отделении на дверце, где лежала карта Москвы, открыл зачем-то бардачок. Там валялись какие-то фантики, складной ножик, нитяные перчатки, в которых он лез на дачу Клишина, и незнакомый плотный конверт без адреса и марок.

«Это еще откуда? Положишь и забудешь что. Черт, бестолочь, бардачник, а вдруг важное?» Алексей достал конверт, он был не заклеен, несколько листков, заполненных мелкими, отпечатанными на лазерном принтере строчками. Что-то до боли уже знакомое бросилось в глаза: «…непрочитанным.

Но теперь, когда проходит время, я снова начинаю вспоминать…»

Леонидов даже замер, посчитал зачем-то листы, заглянул в конец. И так было ясно, что перед ним продолжение клишинского сочинения. Откуда оно там взялось? Но конверт никуда не исчезал, лежал себе на том месте, куда его положили, вместе со своим содержимым.

«И кто? Надя? Соня? Неизвестный, который залез ко мне в машину? Когда? Кто?»

Машинально Леонидов взял первую страницу и стал читать:

«Вы никогда не замечали, какая странная вещь наши воспоминания? Сначала в сознании всплывает вдруг пустяк, ерунда, например сладкий фантик от петушка, того самого леденца на палочке, который мать покупала в награду за очередную пятерку и вкус которого до конца жизни стал ассоциироваться с каким-нибудь успехом. Потом пронзает вдруг воспоминание о том, за что поставили ту самую сладкую пятерку, и сразу память о липких руках, воды поблизости нет, а все время лезут мелкие вредные мушки, и хочется и вымыться, и попить. А потом вдруг тоже по какой-то странной ассоциации вспыхивает в сознании студенческая аудитория, кандидат наук Аркадий Михайлович Гончаров, читающий вводную лекцию из курса русской литературы восемнадцатого века. Для многих он был тогда почти что бог, человек со знаменитой в литературоведении фамилией, и мне повезло только в том, что я к тому времени научился покушаться на любые пьедесталы. Нет, не научился, а родился с этим и для этого — непримиримый противник всего и себя в том числе.

Когда признаешься вдруг кому-то, что ты сам тоже пишешь и это публикуют и могут даже заплатить, не считая уже писательской славы, люди реагируют обычно одинаково, делясь на две категории. Те, что не пишут, обычно восклицают: «Да? Написал? Опубликовали? Ну, надо и мне что-нибудь написать. Вот как надо деньги-то зарабатывать, а мы тут сидим, елки!»

Вторая категория, конечно, из тех, кого Господь почтил, причем они уверены, что как-то особенно, не то что всех прочих писателей. Они уже имеют нечто опубликованное и преимущественно молчат, думая втайне: «Ну, я-то, конечно, пишу лучше», и начинают копаться в твоем творении, выискивая промахи и признаки графоманства. Таковы люди.

Аркадий Михайлович исползал мои творения вдоль и поперек, бедная маленькая вошь, такая же, как и все ползучие. Наслушался я всякого, в основном плохого, хотя шедевры Учителя критике в ответ подвергать не стал, и не из благородства, а из банальной жалости. Ну не виноват же человек, если он пишет хуже и скучно? Что толку высмеивать кукушку, коли она все равно не научится высиживать птенцов, так и будет их подбрасывать более талантливым родителям. Иногда, правда, Гончарова прорывало: злился, мусоля очередную удачную метафору, и нехотя цедил:

— Ну, знаешь, что-то тут есть, но так не пишут. Ты же не учился писать.

— А кого учили?

— Надо сначала получить образование, изучить то, что создали другие, проникнуться, впитать в себя, так сказать, дух…

— И написать нечто подобное?

— Не надо оригинальничать, Паша. Ты какой-то не такой.

— Да что вас конкретно не устраивает?

Тут он бросал фразу, с которой начинались наши выматывающие споры:

— Все свыше, все. Человек сам слишком слаб, чтобы самому в себе что-то зародить. Твоей рукой дьявол водит, Паша, а надо, чтобы водил Бог.

— А разве дьявол не гениален? В своих искушениях он гораздо оригинальнее, чем Господь в проповедях. Бог скучен, его философия — философия нищих и убогих, а я красивый, умный и буду богатым, потому что если я таковым не буду, то обидно станет только мне.

Конечно, я над ним смеялся, изучал очередной типаж, так сказать. Меня просто бесили гончаровская спесь, амбиции и слепое самомнение бездарности, которая никогда не сомневается в том, что пишет гениальнее, чем все. Вот я — я мучился. Написанное порой ужасало так, что боялся к нему возвращаться, боялся перечитать и увидеть, что я бездарность, тупой, ограниченный идиот. Каждый день мне было отчаянно страшно и хотелось сбежать куда-нибудь в глушь, выгребать дерьмо за коровами, причем целый день, с утра до вечера, лишь бы эти мысли оставили меня вместе с желанием портить бумагу. А Гончаров не сомневался, нет. Сначала он и в жене своей не сомневался.

Аркадий Михайлович так и не понял, почему его предпочли, раздувался от гордости за свою мужскую неотразимость и перед молодыми студентками ходил петухом под руку со своей несравненной Аллой. Я не помню, когда он прозрел: переход на вторые роли происходил у Гончарова постепенно, Алла сначала скрывала свою связь со мной, пока была зависима и муж ее устраивал. Опять получается банальный любовный треугольник: неверная жена, ревнивый муж и я в роли соблазнительного менестреля. Только Гон-) чаров не Любин муж, он-то как раз человек тонкий, и в духовном и в физическом плане.

Представьте себе, только мы в тот вечер помирились, как приезжает на своих разваливающихся «Жигулях» этот Отелло, побелевший от ранней седины, и ищет свою жену в моей постели. Ну и вечерок был! Конечно, здесь уже обошлось интеллигентно, без всяких «морд», которые стоило бы бить, и не слишком цензурных слов в адрес второй половины. Никто не орал благим матом «шлюха!», не хлестал супругу по бледным от смущения щекам, попробуй дотянись, если она росточком не меньше чем метр восемьдесят или около того. До чего люблю выяснять отношения с интеллигентами: при первом же резком слове они лопаются, как проколотые мыльные пузыри. Ну чего, спрашивается, он притащился? Пятьдесят лет, ростом мне до подбородка, машина его скрипит и разваливается, как старый диван в комнате моих, незабвенной памяти, родителей, суставы в таком же состоянии, одышка, дряблые мускулы — и еще берется ревновать. Я и сам отдал бы Учителю белобрысое сокровище, хотя к тому времени мы с Аллой уже совсем мирно расположились на втором этаже, в моей спальне, потому что я не смог отказаться от ее тела, когда примирение было закреплено горячим поцелуем.