Александр Бушков - Последняя Пасха Страница 38

Смолин не сомневался, что вещички с клеймами Фаберже к Лобанскому попали от соседа Коча – их оказалось не менее десятка, еще пара вилок, ножи с серебряными ручками и стальными лезвиями, на коих четко прочеканено «К. Фаберже», довольно простенькая серебряная табакерочка, чайные ложечки… Откуда ж еще? Наверняка бывший питерский студент не таскал с собой по фронтам гражданской подобные сувениры. Только от Коча, откуда ж еще? Вряд ли Лобанский их хапнул – как-то трудно себе представить молодого командира из питерской интеллигентской семьи, идейного красного, который после кончины соседа забирается в опустевшую квартиру и, воровски озираясь, распихивает по карманам серебришко с интересными клеймами. Вероятнее всего, другой вариант: Коч сказал соседу что-нибудь вроде «Скверно мне, Олег, помираю, наверное. Если что, вещички мои приберите – все равно пропадут…» Тот и забрал. Маловероятно, чтобы два питерца, обитавших в соседних квартирах, не поддерживали приязненных отношений – домик этот в двадцатые, можно предполагать, ничуть не походил на пресловутую «Воронью слободку»: на одной из фотографий у крыльца (над которым натянута кумачовая полоса с надписью: «Да здравствует Десятый советский Первомай!») запечатлели себя для истории, насколько можно судить, все поголовно жильцы – тут и чья-то престарелая бабушка, и малолетние детишки, и Лобанский со всеми регалиями на гимнастерке и поставленной между колен шашкой, и рядом с ним Коч (которого Смолин в конце концов вычислил, сравнивая этот снимок и фотографию Фаберже со своими мастерами). Хорошо сидят, добрососедски, не чувствуется напряжения, лица спокойные, улыбчивые, друг другу руки на плечи положил кое-кто – в общем, сразу видно, дружная коммуналка, никто соседу дохлых мышей в супчик не подбрасывал.

Темных мест и роковых загадок в этой истории, в общем, не просматривается и даже не ощущается. Работал человек много лет мастером у Фаберже, а дни свои окончил в глухой сибирской дыре, скромным служащим мелкой артели. Ничего особенно примечательного – иные судьбы революция закручивала так, что поверить трудно…

Пробавляйся Смолин в дополнение к основному заработку писанием сенсационных книжек наподобие «Кто убил Наполеона?» и «Сталин – внук Багратиона?!», он непременно ухватился бы за немудрящую историю господина-товарища Федора Коча, чтобы присовокупить его к старой и устойчивой легенде, именуемой «Последняя Пасха». Однако бумагу он не марал, да и в легенду верил плохо, точнее говоря, практически не верил…

Как и во многих других областях жизни, в антикварной торговле хватает «городских легенд», фольклора, имеющего хождение в основном в узких кругах, но порой и выплескивающегося в массы.

Чаще всего бытуют завлекательные рассказы типа: «Выменяли у бабки самоварчик за коробку конфет, почистили – а он золотой!» Причем, что характерно, небылицы эти родились не на пустом месте. Предостаточно похожих случаев. Да что там, не далее как в этом году в одной из шантарских скупок понимающий человек выцепил серебряный чайник работы Фаберже – четыреста граммов весом. С некоторыми утратами, правда, посудина была из разряда того самого «ширпотреба» – но тем не менее настоящий Фабер… Другое дело, что на каждый peaльный случай приходится пара десятков сочиненных – да и насквозь реальные находки порой раздуты молвой, превращены в сокровища Голконды или клад капитана Флинта…

Солиднейший пласт фольклора, как нетрудно догадаться, посвящен мифическим кладам, вроде пресловутого «золота Колчака», которое до сих пор иные легковерные обормоты ищут со всем усердием. Но и тут основа опять-таки вполне реальная – кладов зарыта чертова уйма и далеко не все найдены…

Иногда «городские легенды» бывают вовсе уж экзотическими, будоражат множество умов и приносят нехилую выгоду одиночным личностям. Да что далеко ходить… Несколько лет назад на протяжении долгих месяцев страну буквально лихорадила «тайна швейных машинок Зингера» – о чем, правда, широкие массы так и не узнали, все происходило в довольно узком кругу. Кто-то пустил достаточно убедительную мульку об этих самых машинках, сохранившихся с царских времен во множестве и стоивших, в общем, недорого. Мулька распространялась в двух вариантах: а) якобы в каждой десятитысячной (или пятитысячной, не суть важно) машинке ради привлечения покупателей хитрый Зингер вмонтировал массивную золотую (вариант – платиновую) втулку, в укромном местечке, в рабочем механизме так, что отыскать ее можно, только разобрав машинку в мелкий хлам; б) опять-таки в одной из нескольких тысяч машинке выбитый на ней серийный номер – никакой не серийный номер, а код счета в швейцарском банке, где до сих пор счастливчика дожидается немаленькая сумма в свободно конвертируемой валюте…

Кому-то, может, и смешно, но не один месяц по антикварным магазинам и лавчонкам метались вспотевшие и растрепанные лица кавказских национальностей (ставшие основным объектом распространения слухов), покупавшие «Зингеры», не торгуясь (а впрочем, немало братьев-славян тоже поддались этому наваждению). Где-то около года эта шизофрения продолжалась, а потом помаленьку сошла на нет. Так и осталось неизвестным, кто именно эту бодягу запустил в оборот, но все толковые антиквары сходятся на том, что устроено все было не ради моральной выгоды, а самой что ни на есть материальной, и, должно быть, немаленькой. Есть еще схожая история с юбилейными рублями девятьсот семидесятого года – да мало ли похожих, разве что масштабом поменьше…

Так вот, давно имеет хождение и легенда о «Последней Пасхе». Точнее, о последних пасхальных яйцах работы Фаберже, предназначавшихся для царской семьи в честь означенного светлого праздника, который венценосная фамилия готовилась с соответствующим размахом отмечать в семнадцатом году…

Пасхальные яйца Фаберже, предназначавшиеся для дома Романовых, – изделия штучные, работали над ними лучшие мастера, ювелирная элита – и, понятное дело, начинали они задолго до грядущего праздника, едва ли не на следующий день после того, как заканчивался очередной. Согласно легенде, где-то в середине шестнадцатого года Фаберже получил очередной заказ на семь яиц – для монаршей четы, четырех дочерей и наследника престола соответственно. Мастера с обычным тщанием начали работу. Кто ж мог предугадать, что Пасха семнадцатого окажется не похожа на все предыдущие да и Россия к тому времени станет республикой с Сашкой Керенским во главе.

Однако революция грянула, когда яйца, все семь, были уже доведены до совершенства. И далее легенда живописно повествовала, как группа особенно упрямых приверженцев монархии, дабы должным образом почествовать свергнутого венценосца, составила заговор, чтобы передать царственным узникам в Ипатьевский дом эту самую семерку яиц – надо полагать, с соответствующим пафосным посланием.

Это была, так сказать, основа. Фундамент. Базис. Далее на ее основе возникли в превеликом множестве «версии», «гипотезы» и просто завлекательные побрехушки, плодившиеся в геометрической прогрессии, сплошь и рядом противоречившие друг другу самым откровенным образом…

Утверждали, что яйца некие неведомые посланцы монархистов все же нашли способ переправить августейшему семейству аккурат к Пасхе восемнадцатого. Дальше начинался разнобой: то ли узники подарок укрыли так тщательно, что он до сих пор лежит где-то, не отысканный никогда комиссарами. То ли яйца после расстрела царской семьи нашел комиссар Юровский (назывались и другие фамилии из красной верхушки), но государству рабочих и крестьян добычу не сдал, а самым алчным образом присвоил себе, за что и был расстрелян в тридцать седьмом. То ли яйца попали к белым после взятия ими Екатеринбурга (вариант – к легионерской банде «генерала» Гайды) и были вывезены в Харбин (вариант – в Прагу). Это опять-таки основные версии – а от них отпочковывалось множество последующих, и было их столько, что все это в конце концов превратилось в некое подобие обширного, запутаннейшего лабиринта, где сам черт ногу сломит. Обладание яйцами приписывали и Тухачевскому, и Троцкому, и Берии, и даже почему-то Брежневу, именно с их помощью «объясняли» массу исторических событий и нерешенных загадок. Одним словом, волна была поднята нешуточная.

Насколько можно установить, толчок (если только можно употреблять этот термин применительно к волне) дали в середине двадцатых годов эмигранты то ли в Харбине, то ли в Париже. Периодически, как с такими сенсациями и случается, история эта ненадолго поступала в широкий оборот, а потом вновь забывалась на годы, до очередного витка. В СССР, что немудрено, об этом знали меньше, чем в остальном мире. Правда, положение выправилось после перестройки (не к ночи будь помянута, когда в страну могучим потоком хлынула информация. На эту тему Смолину было известно не менее десятка книг (толковый антиквар всегда следит и за газетами, и даже за сенсационными книжонками, если там есть то, что впрямую касается его ремесла).