Юрий Кларов - Черный треугольник. Дилогия Страница 38

С У Х О В. Надежда графини не оправдалась…

К Е Р Б Е Л Ь. Да. Но опал-арлекин в этом не виноват.

С У Х О В. Что верно, то верно: опал тут ни при чем. Какие еще в колье имеются примечательные камни?

К Е Р Б Е Л Ь. Агаты-дендриты.

С У Х О В. Дендрит – это халцедон с изображением внутри дерева?

К Е Р Б Е Л Ь. Оказывается, вы сведущи в камнях. Я не знал об этом. Да, дендрит – это халцедон с изображением дерева. Но бывают и такие дендриты, в которых видны люди, животные, птицы.

С У Х О В. Так что вы хотели сказать об агатах из колье?

К Е Р Б Е Л Ь. Агаты из колье «Двенадцать месяцев»… Мне много приходилось работать с агатами. Агат благородный и изящный камень. Его окрашенные в различные цвета слои причудливы и настолько тонки, что иной раз в камне толщиной в дюйм их можно насчитать более десяти тысяч. В колье графини очень хорошие образцы этого камня. Оба дендрита относятся к редко встречающейся разновидности так называемого «радужного агата». Такие камни в проходящем свете играют всеми цветами радуги. Но еще более примечательны изображения в этих агатах-дендритах. В одном из дендритов под голубым небом раскинулось ветвистое дерево, а в другом хорошо различимы силуэты двух скачущих всадников. Хотя агат и не относят к драгоценным камням, но эти дендриты – достойные соперники опала-арлекина.

Из докладной запискиинспектора Московское уголовно-розыскноймилиции Борина П.П.

товарищу председателя Московского советанародной милиции Косачевскому Л.Б.

(Уголовно-розыскное дело № 1387 – ограбление патриаршей ризницы в Московском Кремле)

В соответствии с Вашим распоряжением мною была проведена проверка фактов, имеющих касательство к помещению в патриаршую ризницу ценностей, привезенных из Петрограда в Москву гражданином Мессмером В.Г.

Все допрошенные мною лица подтвердили изложенные в письме Мессмера В.Г. обстоятельства.

Протоколы опросов прилагаю.

Инспектор П.Борин

Глава седьмая

ТРИ «МАЛЯРА», ИЛИ ВСТРЕЧА У «ТЕЛЕНОЧКА»

I

Письмо Мессмера вызывало много недоуменных вопросов. Почему самые разные люди обратились к барону с просьбой взять на хранение ценности? Только потому, что Мессмер исполнял обязанности заместителя начальника Царскосельского гарнизона? Графиня Гендрикова, ротмистр Грибов, Шадринская и другие могли бы найти более надежное место, чем Царскосельская комендатура или штаб гарнизона. Но они остановили свой выбор именно на служебном сейфе полковника. Даже когда его отстранили от должности, они не потребовали обратно вещи, забота о которых по-прежнему лежала на Мессмере, теперь уже скромном военном чиновнике штаба округа. Никто из владельцев не пытался помочь ему найти подходящее место для дальнейшего хранения. Получалось так, что им было плевать на уникальные ценности, стоимость которых, по самым скромным подсчетам, исчислялась сотнями тысяч золотых рублей. Дескать, пусть полковник выкручивается как хочет, а мы вмешиваться не собираемся.

Еще большее недоумение после письма Мессмера вызывала пометка в описи, сделанная неизвестным против «Гермогеновских барм»: «Продаже не подлежат. Могут быть только заложены».

Из нее следовал вывод, что все остальные драгоценности «подлежали продаже». Они могли быть или должны были быть кем-то и кому-то проданы. Причем это должно было произойти не без участия полковника, поскольку ценности находились все-таки у него. Но тогда зачем Мессмер выдает себя лишь за хранителя? Почему продажа была поручена не ювелиру или коммерсанту, поднаторевшему в такого рода делах, а бывшему гвардейскому полковнику, не сведущему ни в ювелирных изделиях, ни в комиссионных сделках?

Почему в судьбе этих драгоценностей приняла такое горячее участие церковь, у которой в восемнадцатом году хватало своих забот, а мягкий по натуре архимандрит Димитрий столь решительно возражал против помещения шкатулок в патриаршую ризницу? И почему, наконец, Василий Мессмер сбежал перед нашим приходом и теперь где-то скрывается?

Во всем этом предстояло разобраться. Пока же было ясно одно: к ограблению ризницы Мессмер непричастен. Он скорей пострадавший. И это обстоятельство заставляло с доверием отнестись к его упоминанию о слежке и вооруженном нападении на сопровождавшего его человека.

Если Василий Мессмер не ошибся – а видимо, он не ошибся, – то кто за ним следил? С какой целью была организована эта слежка?

Наводила на размышления и фамилия Арставина, которая уже несколько раз встречалась в розыскном деле.

Предположений было много. Но все они имели существенный недостаток – они были лишь предположениями, достоверность которых ничем не могла быть подтверждена. А так как товарищ Семен пока не подавал о себе никаких вестей, то я считал, что сейчас самое главное – найти наконец Лешу.

Хвощиков, Сухов и Волжанин считали, что арест Леши – дело нескольких дней. Я тоже к этому склонялся, но полной уверенности у меня не было: неудачи и неожиданности заставляли сомневаться во всем…

В розыске изготовителя стразов принимала участие вся группа. Глазуков, которого незаметно сопровождали Сухов и Волжанин, посетил несколько десятков трактиров, кафе, игорных домов и бильярдных. Хвощиков занялся Хитровым рынком, постепенно подбираясь к Маховке, а Борин наладил постоянное наблюдение за Михаилом Арставиным. Не забыли мы и о лавочке Пушкова на Сухаревке.

До войны Сухаревка становилась подлинно Сухаревкой только по воскресеньям. В будние дни это был небольшой рынок, ничем не выделявшийся среди своих московских собратьев. С субботы на воскресенье Сухаревка преображалась. Она покрывалась пузырями сотен раскинутых за ночь палаток. За палатками пристраивались «рогожечники», торгующие своим товаром, разложенным на рогожах. Гордо восседающие на громадных кастрюлях со снедью толстомясые селедочницы, юркие звонкоголосые лоточники, торговцы квасом, татары-старьевщики, продавцы книг и антиквариата, монашки-сборщицы со своими кружками, жулики, шарманщики, предсказатели судьбы, азартные игроки в три листика и ремешок, барыги, шулера, парикмахеры… Тысячи продающих, покупающих, глазеющих и просто толкающихся. По воскресеньям Сухаревка не могла поместиться на площади. Она затопляла примыкающие к рынку переулки, захлестывала добрую половину Сретенки, растекалась в обе стороны по Садовому кольцу, едва не доходя до Красных ворот. А к понедельнику она вновь входила в свои обычные берега.

Но с конца шестнадцатого года из воскресного рынка Сухаревка постепенно стала превращаться в постоянный. Даже по ночам она и то бодрствовала. Когда Москва уже спала, здесь все еще приторговывали консервами, крадеными вещами, водкой и кокаином, а из трактиров неслись пьяные голоса, звуки заезженных граммофонных пластинок и вопли о помощи…

Лавочка «вышеозначенного» находилась в самом центре площади, рядом с тридцатисаженной Сухаревой башней. Это место издавна полюбилось офеням-коробейникам, которые торговали галантереей, лубочными картинками, восковыми свечами и нательными крестиками. Это значительно облегчало организацию наблюдения. Широкоплечий добродушный коробейник и его веселый напарник (в помощь Артюхину я дал паренька из Летучего отряда[1]) ни у кого не могли вызвать подозрения – ни у хозяина лавки, ни у гостеприимных офеней, которые обычно ночевали тут же на Сухаревке в задних комнатах трактиров или лавок, куда их охотно пускали за небольшую плату. Не отказывался от такого приработка и скуповатый Пушков. Однако коробейники пользовались его услугами неохотно: «вышеозначенный» экономил на топливе. По ночам в лавке было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Поэтому Пушков был рад двум временным постояльцам, которые даже уплатили задаток.

Так его лавочка оказалась под нашей круглосуточной опекой. Если Леша туда покажется, то деваться ему будет некуда. Но навестит ли Леша Пушкова? Артюхин, основываясь на приметах, в этом не сомневался. «Вы уж без сомнения, Леонид Борисович, – говорил он мне. – Я вам этого лешего-красноплешего в самом лучшем виде доставлю». Но я особых надежд на Сухаревку не возлагал.

Однако Леша объявился именно на Сухаревке. Произошло это на исходе третьего дня наблюдения за лавкой «вышеозначенного».

На человека с маленьким шрамом над бровью обратили внимание еще тогда, когда он с папироской в зубах лениво прохаживался вдоль «граммофонного ряда».

«Я ведь вглядчивый, Леонид Борисович, – рассказывал мне потом довольный Артюхин. – Как глаз бросил, то сразу засек, что это и есть тот самый уголовный гражданин. Мне глаза не затемнишь. Повертелся он вокруг да около – да в лавочку. Там мы его ладком-мирком и засахарили».