Дэвид Линдсей - Наваждение Страница 38

Но прежде всего надо немного рассказать об этом писателе, совершенно неизвестном в России.

Его судьба стерильна и страшна. Дэвид Линдсей (1876–1945) родился в Шотландии и довольно долгое время работал в страховой компании Ллойда (возможная реминисценция присутствует в данном романе). Писать начал поздно: первая книга — «Путешествие на Арктур» — вышла в 1920 году. Несмотря на недурные деловые способности, он отличался мрачностью, тенденцией к одиночеству и всякими странностями. Похоже, «черное солнце меланхолии» рано взошло над его жизненным пейзажем да так и не закатилось, ибо словом «карьера» менее всего можно характеризовать его писательство. За двадцать лет творческих усилий он создал семь романов, из которых ни один не принес даже мизерной популярности, даже намека на успех. И поскольку «человеческое», очевидно, не чуждо даже элитарному писателю, Дэвид Линдсей — судя по отзывам его немногих друзей — очень тяжело переживал свою катастрофическую неудачу. Одинокий, отчужденный, надменный, нервический, ранимый, он и умер-то весьма оригинально. При одной из последних бомбежек в 1945 году единственная бомба, сброшенная на город Брайтон, угодила в его ванную комнату, когда он принимал душ. Хотя бомба и не взорвалась, Линдсей не смог оправиться от шока и вскорости скончался. Неукоснительно злая судьба поставила точку, вернее, восклицательный знак в конце его земного бытия. И что дальше? Полностью неожиданно этот автор стал «классиком научной фантастики» — потому, вероятно, что действие «Путешествия на Арктур» происходит на другой планете. Странный финал для визионера, которого Колин Уилсон, несколько поморщившись, все-таки нашел необходимым сравнить с Мильтоном и Блейком.

Авторская манера Линдсея необычайно сложна и многообразна. Сюрреалистические, сумасшедшие колориты и очертания его видений («Путешествие на Арктур»), с трудом удерживаемые меридианом мистического скепсиса, ничего не имеют общего с достаточно сдержанным, холодным и простым повествованием «Наваждения». Современные критики, изощряясь в суперлативах по поводу труднейшей метафизической концепции первой книги, ограничиваются кратким изложением проблем и сюжетов остальных сочинений, останавливаясь более внимательно лишь на замысловатой конструкции большого неоконченного романа «Утес дьявола». Для каждого последующего сочинения Линдсей находил другое, иногда кардинально другое стилистическое решение. И тем не менее его сигнатура заметна в каждой книге — весьма приблизительно это можно сформулировать как чувство скептического трагизма и панического холода. И в данном плане его справедливо можно сравнить с более удачливыми и знаменитыми соотечественниками и современниками — Элиотом, Джойсом, Лоуренсом, — ибо он исключительно хорошо понимал, что живет в конце культурной эпохи и что ему остается лишь прокомментировать европейский цивилизованный порыв, основанный на античной триаде «субъект, объект, предикат» и принципе иерархии. С распадом данной триады и данного принципа энергия метафизической мысли иссякла и свернулась кровь побудительного мифа. Хайдеггер определил философию Ницше как «перевернутый платонизм»: в этом смысле транспозицию античного мифа в «Улиссе» Джеймса Джойса можно назвать «перевернутым гомеризмом». Цикл завершен и многократно прокомментирован. Примечания, пролегомены, энциклопедии, осмысление — интеллектуальная археология, стремление заполнить высыхающие вены призрачной кровью фолиантов и могил, пристальное изучение выражения лица фараона Тутанхамона. А за окном человеческое месиво митингов, демографический взрыв, женская эмансипация, крушение гуманизма, инфернальная симметрия конвейерных линий… Как мог на все это реагировать гордый, одинокий, непризнанный Дэвид Линдсей? Да понятно как: «И над Англией, и над Европой, и везде, и над всем миром… дома, мостовые, фактории, шахты, каменоломни, мосты, рельсы, автомобили, механизмы, сажа бесчисленных труб, трущобы, страшные углы, заляпанные грязью и бесстыдством… И повсюду царственная вульгарность этих борцов за легкое насыщение — человеческих двуногих, чей желудок, естественно, центр этой таинственной вселенной… Замученная, убитая жизнь имеет право спросить, куда подевалось все живое? И современные мужчины и женщины, не расслышав вопроса, продолжают свою болтовню о деньгах, спорте, комфорте, развлечениях и сексе. Брамины, стоики, христианские святые и мученики, пуритане, создатели героической музыки, возвышенные философы — все они были оправданием для такого уничтожения, но они исчезли и никто не пришел вслед за ними» («Утес дьявола»).

В чем причина столь трагического положения? Откуда наплыл «закат Европы» и когда началась катастрофа? Демократия, материалистическая наука… но это, скорее, следствия. Разнообразные объяснения проходят в двух главных аспектах: остановка перводвигателя (смерть Бога, провозглашенная Ницше); агрессия инферно и еще более страшных сил беспредельного хаоса. В первом случае ситуация безнадежна, во втором — шанс остается, если согласиться с Вальтером Ратенау, что Бог отнюдь не всемогущ, что Бог страдает и борется. Линдсей, похоже, не придерживается ни той, ни другой концепции. Его мировоззрение последовательно трагично, насколько вообще можно говорить о последовательности в художественном тексте, где мысль часто растворяется в непредвиденных и парадоксальных образных ассоциациях. Но трагизм этот необычайно прихотлив, что не позволяет направить мысль Линдсея в русло определенной метафизической или религиозной доктрины. При чтении «Путешествия на Арктур» понятно: всякая манифестация тайного креативного света, всякая реализация божественной воли сама по себе ущербна: когда какой-либо обитатель планеты Торманс — пусть сколь угодно прекрасный и гармоничный — умирает, по его лицу расползается безобразная усмешка. Красота, нежность, сочувствие — только оттенки чудовищной иронии Кристалмена, местного бога, творца, отнюдь не являющегося последней инстанцией. Кристалмен создает роскошные пейзажи и, что особенно неприятно меломану Линдсею, дивные музыкальные гармонии. Однако в системе двойной звезды Арктур (два солнца планеты Торманс) присутствуют иные теоморфные сущности, которые в противоречивости своей представляют немалую загадку. К примеру, Крэг-Суртур — бог положительной и деятельной воли — почитается дьяволом на планете Торманс, да и в глазах земного человека выглядит грубо и несимпатично. Когда в конце романа один из персонажей пытается выяснить истинную его сущность, Крэг отвечает, что его имя и бытие означают на земле «боль, страдание, отчаяние». Итак, познание, ведущее к познанию божества, приводит к безумию и смерти: в лучшем случае любопытствующий субъект приближается к таким безднам, возможность наличия коих вызывает жестокую ностальгию по жалкой, более или менее понятной, ограниченной во времени и пространстве родине.

Подобного рода пассажи позволяют интерпретировать творчество Дэвида Линдсея в схемах этико-онтологического пессимизма и даже буддизма (Д. Пайк, К. Уилсон, Дитрих Вахлер). Некоторые философские заметки автора дают тому основания: «Должно расценивать мир не просто как древо иллюзий, но как древо, чья сердцевина прогнила от иллюзий. Самые священные понятия нельзя считать истинными и абсолютными: при внимательном рассмотрении их находят такими же пустыми и никчемными, как и любые другие». (The Strange Genius of David Lindsay, p. 46.) Возможно, здесь присутствует буддистская тенденция или, вернее, впечатление от европейского изложения буддизма, но не лучше ли увидеть здесь общее для крупных современных писателей выражение недоверия к языку? Если для Сервантеса или даже Бальзака такие слова, как «святость», «истинность», «абсолют», «иллюзия», имели живой смысл, то при теперешнем «внимательном рассмотрении» этот смысл либо вообще улетучился, либо рассеялся во множестве вероятностных значений. Причем это касается не только отвлеченных понятий: читая в книге современного беллетриста простую фразу «автомобиль врезался в ближайшую фабрику», мы не можем быть уверены, радоваться надо или грустить, поскольку вообще непонятно, что автор имеет в виду.

Немногочисленные читатели «Путешествия на Арктур» были, вероятно, удивлены появлением второй книги Дэвида Линдсея «The haunted woman», которую в русском издании, при отсутствии сколько-нибудь адекватного эпитета, пришлось перевести как «Наваждение». Куда подевались головокружительные образы, сложные, болезненные гиперболы, метастазы мучительных сравнений? Куда подевались сумасшедшие краски, заставляющие иногда реально прищуривать глаза? Текст данного романа поражает сухостью, лапидарностью, деловитостью, словно бы его отстучал на машинке Маршел Стоукс — представитель Ллойда. Да и о чем, собственно, роман?

Трудно сказать. О любви? О музыке? О заколдованном доме? Да. Об экзистенциальной катастрофе? Возможно. Холодность и сжатость книги напоминает аналогичные качества сдавленной пружины, чье могущество высвобождается фантасмагорическими ассоциациями. И тем не менее книга обладает исторической обусловленностью. Это документ начала матриархата, в расцвете коего мы имеем счастье пребывать. Образно говоря, роман о том, как оперенная стрела обернулась иголкой в умелых женских руках. Подобные документы оставили крупнейшие писатели эпохи 1890–1930 годов: Стриндберг, Чехов, Д. X. Лоуренс, Д. К. Поуис. Во многих произведениях данных авторов комментируется активность женской субстанции, засасывающей, уничтожающей мужскую эссенциальность либо использующей мужской интеллект для тривиальной организации своей первобытной стихии. Архетип такого воззрения — «Черная вдова», возможная целенаправленность матриархального порыва — построение человеческого общества по модели улья или термитника, где индивидуальность подчинена коллективу, мужское начало — женскому, духовное — материальному. И это правильно, ибо духовность нерациональна, сублимация ядовита и разрушительна. Готфрид Бенн справедливо сказал: «…представители умирающего пола, пригодные лишь в качестве сооткрывателей дверей рождения… Они пытаются завоевать автономию своими системами, негативными или противоречивыми иллюзиями — все эти ламы, будды, божественные короли, святые и спасители, которые в реальности не спасли никого и ничего, — все эти трагические одиночки, чуждые вещественности, глухие к зову матери-земли, угрюмые путники… В государствах высокоорганизованных, в государствах жестококрылых, где все нормально заканчивается спариванием, их ненавидят и терпят только до поры до времени» (Паллада).