Тайна старой графини - Наталья Николаевна Александрова Страница 38

Петр скрипнул зубами, вспомнив, сколько унижений претерпел от нее. Ведь обращалась как с младенцем неразумным, шагу самостоятельно ступить не давала! Ведь сколько выговаривала ему у себя в кабинете! Двери закроет и начнет – и то он неправильно сделал, и это не так решил. Все, мол, на ней, все мать за тебя делать должна! Так дай сыну самостоятельность, уступи дорогу! Куда там! Сама говорила – меня с работы вынесут только вперед ногами! Так оно и вышло…

И тут вспомнил Петр, что мать как-то, посмеиваясь, рассказала ему, что этот старый мухомор Муратов ездит в стриптиз-клуб. Так-то он весь из себя кристальный, хоть на Доску почета вешай «Наши ветераны». Но вот есть у него одна слабость – любит поглядеть, как девочки у шеста крутятся. Ну, дело житейское, кого сейчас этим удивишь? Тем более что старик одинок, ни жены, ни детей, всю жизнь так прожил. Была у него одна работа, там и романы крутил по молодости, ну, конечно, все тихо, без скандалов.

Так-то оно так, сказала тогда мать, но подстраховаться не мешает. Взяла да и наняла одного такого мужичка, который проследил за Муратовым, потолкался в этом стриптиз-клубе, да и сделал там фотки. И выяснил попутно, что старикан – личность положительная, обхаживает только одну девку, беседует с ней в перерывах между выступлениями, деньги дает, а так ничего такого. Ну, ясное дело, что он может-то?

Поискал Петр у матери в сейфе – вон они, фотки-то! А на них Муратов собственной персоной девку полуголую по плечу гладит и смотрит так маслено… Все, в общем, ясно…

Вот перед собранием поймал Петр старого зануду, да и помахал перед ним снимками-то! А тот так смотрит, побледнел, в лице переменился, сердечко, видать, прихватило. Петр даже понадеялся, что сейчас старика кондратий хватит, вот бы разом все проблемы и решились.

Но нет, очухался старикан, посмотрел внимательно, а потом и говорит – чего, Петр Федорович, от меня хотите? Ведь не просто так фотографиями вот тут потрясаете. Точно, говорит Петр, не просто. Вы, Юрий Борисович, думаете, что никому ваша личная жизнь не интересна. Ничего противозаконного не совершаете, жены у вас нету, никого ваш, так сказать, моральный облик не волнует. Ан нет. Вот предъявлю я сейчас эти снимочки на собрании акционеров, где вы собираетесь меня критиковать и места председателя совета директоров лишить, и что окажется? Старые проверенные сотрудники, которые канал создавали, будут в шоке! Вы-то их вечно к чему призываете? Достойно нести культуру в массы или вроде того! Давеча против ток-шоу, где мужья с женами в эфире отношения в присутствии сексопатолога выясняют, выступали? Неприлично, мол, на люди такие интимные проблемы выносить! Этак, вы говорили, еще в спальне камеры установят, зрители будут смотреть, а доктор Скворцов комментировать! А теперь оказывается, что моралист-то наш сам каждую пятницу с голыми девками обнимается. Ему, стало быть, можно, а другим людям – нельзя? Вот так люди скажут, и правы будут! И слушать вас не станут! Так что если не хотите на старости лет опозориться перед соратниками, то поддержите мою кандидатуру, как мать когда-то поддерживали.

Муратов выслушал все это молча, только губы покусал. Потом и говорит – дурак ты, Петька! И никакая сила не заставит меня поверить, что это ты додумался за мной следить! Не иначе Лизавета подсуетилась, тем более снимки эти сделаны месяца два назад, я по костюмам вижу.

Ну да, Петр признался, мать все знала и фотки эти на всякий пожарный случай в сейфе хранила, а вот сейчас и пригодились. Все, да не все, старик отвечает, Петр и не понял, к чему это он.

А после Муратов помрачнел так да и говорит, что ему теперь плевать, что с каналом будет, и на коллег плевать, но не хочет он эту историю раньше времени на свет божий вытаскивать. Так что он, Петр, может что угодно делать, а Муратов подумает и, возможно, акции свои ему продаст. Только за хорошую цену. И еще что-то про мать сказал – всегда считал Лизавету женщиной умной, а теперь, мол, сильно засомневался. И заторопился в ее кабинет – бумаги какие-то посмотреть, сказал. А Петр тогда так обрадовался, что старик надумал акции продавать, что больше ничего и слушать не стал.

Так что не было ему никакого резона господина Муратова убивать, раз так все хорошо разрешилось.

Да, но только кто ему в полиции поверит? Стерва Катька так его распишет, что мама не горюй! И как это он раньше не замечал, что у нее такой характер вредный? При матери сидела тише воды ниже травы, только мямлила и слезы лила, а теперь вот осмелела… Ну, мать-то, конечно, всех умела в руках держать, при ней бы Катерина про акции и не пикнула.

Да еще пуговица эта чертова. Как она на месте убийства оказалась? Ведь он точно помнит, что не входил в кабинет в то утро – только потом, со всеми.

Кабинет матери навевал на него чугунную тоску. Находясь там, он вспоминал ее скрипучий голос, ее тяжелый взгляд, в котором сквозило иногда нескрываемое презрение, ее выволочки, ее притворные вздохи: ох, сын, что же дальше-то будет? Я ведь не вечна…

Вот и накаркала, ворона старая!

Петр повернулся в ванне и ощутил, что вода остыла и его пробирает дрожь. Он пустил одну горячую воду, хотел было крикнуть Валентине, чтобы принесла выпить чего покрепче, но вспомнил упавшее на пол пальто и решил, что мерзкая баба, подученная Катькой, небось и не услышит.

Из крана лился почти кипяток, дрожь ушла, в голове малость просветлело, и Петр решился подумать о самом главном – о том, как его собственная жена взяла, можно сказать, его за самое уязвимое место с помощью дурацкой пуговицы.

Вчера, когда она показала ему чертову пуговицу, измазанную кровью, он сначала не поверил. Но эта зараза уж больно смотрела твердо, никогда он не видел у Катьки таких глаз. Он поверил ей, что сдаст полиции и глазом не моргнет. Не брала она его на пушку, а точно сдала бы тому хмырю-следователю, как его… Каховскому. А тому только попадись, вцепится, как репей в собачий хвост, ему нужно дело раскрыть и наверх отчитаться.

У старика Муратова какие-то заслуги обнаружились. С кем-то он там работал еще при советской власти, прежде никому до него дела не было, а как узнали о его смерти, так сразу телеграммы пошли из Москвы с соболезнованиями. А кому соболезновать? Один он был как перст, ни родных, ни близких.

Сейчас