Сергей Устинов - Все кошки смертны, или Неодолимое желание Страница 39

Но поверить в конце концов пришлось: голос Прокопчика хоть и дребезжал от рвущегося наружу адреналина, в целом звучал вполне убедительно. В результате я опрометью выскочил из конторы, прыгнул в машину и полетел по названному им адресу ― где-то в районе Пресни.

Мысли в голове перескакивали друг через друга, как шары в лотерейном барабане, но нужный шарик никак не выкатывался. Я решил отставить покуда в сторону рассказанное Прокопчиком до встречи с ним, а дорогой сосредоточиться на Светке. Вернее, на той записи с ее участием в главной роли, что передал мне Панич.

Михееву держали в смирительной рубахе.

Это говорило о том, что чисто медикаментозными средствами врачам снять приступ не удалось. Или наоборот, оно и не входило в их задачу. Я не большой специалист в области практической психиатрии, но даже мне известно, что хорошая доза столь любимого нашими докторами аминазина вполне способна лишить желания буянить даже бешеного слона. Одновременно она, доза, лишает также и способности не только связно излагать свои мысли, но собственно мыслить в привычном понимании. Речь уже, конечно, не о слонах, а о людях. О Светке Михеевой, в частности.

Напрашивался вывод: находящуюся в чрезвычайно возбужденном состоянии девицу не вырубили потому, что требовалось «аудио-визуальное исследование течения заболевания непосредственно в момент приступа», что называется, «в горячем состоянии». Так или почти так будет потом записано в истории болезни.

Но у меня закралось сильное подозрение, что именно это исследование проводилось не в полном соответствии с духом и буквой клятвы Гиппократа. По просьбе местного олигарха Панича оно записывалось на видео для последующей передачи не имеющему отношения к медицине лицу. И имело цель отнюдь не научную и не лечебную.

Это был допрос.

― Тебя зовут Светлана?

― Да.

― Михеева Светлана?

― Д-а-а... (с нарастающим возбуждением, дальше сквозь рыдания и попытки вывернуться из смирительной рубашки). Я Светик, Светулик, лапулик, мамулик!... Ма-а-а-мочк-а-а-а!..

Из угла, загораживая пол-экрана, выдвигается чья-то широкая спина в мятом белом халате, и запись обрывается: кто-то выключил камеру.

То ли экономили гигабайты. То ли решили, что дальнейшее не стоит фиксировать даже в конфиденциальном порядке.

Экран загорается снова. Как ни странно, больную не отправили в палату. Видно, ей чего-то дополнительно вкололи, подуспокоили и продолжают расспрашивать. Или допрашивать. Судя по таймеру в левом нижнем углу, за кадром прошло всего минут двадцать. Этакая психиатрическая «скорая помощь».

Интересно, сколько Петр Борисович Панич отвалил в качестве гонорара за эти эксклюзивные медицинские услуги?

― Ты была в Москве?

Кивок ― словно шея надломилась, и подбородок бессильно упал на грудь.

― И что ты там делала?

Светка что-то неразборчиво бормочет себе под нос.

― Поднимите ей голову. ― Две волосатые оглобли возникают из-за кулис и берут девушку за виски, бесцеремонно разворачивая. ― И что ты, говоришь, там делала?

― Умирала...

― Умирала? От чего?

― Ни от чего. Умирала...

Пауза. Ответ поставил в тупик даже бывалого интервьюера по ту сторону голубого экрана.

― Ты болела?

Отрицательное движение головой.

― Несчастный случай? Попала в аварию?

― Нет...

― Но тебе было плохо, да? ― Голос не спрашивает, а утверждает. И натыкается на неожиданную преграду.

― Хорошо...

― Тебе было хорошо? ― голос не скрывает удивления.

Кивок.

― Тогда почему же ты умирала?

В ответ ― молчание.

За экраном другой голос, сипловатый и чем-то смутно знакомый, замечает скользящим полушепотом, обращаясь явно не к Светке, а в сторону:

― Может, не в прямом смысле, а? В переносном?

Первый голос, демонстрируя отменную реакцию,

тут же врубается:

― Умирала ― от горя?

Молчание.

― От стыда?

Молчание.

― От любви, от счастья?

Неожиданно впервые за все время разговора Светка сама вскидывает голову, в ее интонациях появляется что-то похожее на жизнь.

― Любовь ― счастье, ― произносит она невыразительным тоном, но остается непонятно: то ли это первое развернутое сообщение, то ли просто эхо последнего вопроса.

Видимо, сомнение возникает не только у меня. Задающий вопросы обращается в сторону, к тому, кто подкинул идею насчет переносного смысла, и вполголоса разъясняет:

― Она сейчас загружена, сознание сужено, как тонкий лучик в темноте. Ей легко даются лишь простые ассоциации. Что называется, первого круга. Нам это на руку, мы можем многое узнать. Лобовыми вопросами, знаете, как при игре в шарады. -И снова направляет скальпель голоса на пациентку: ― Любовь ― это счастье, полностью с тобой согласен. Ты в Москве кого-то любила?

Тут снова возникает второй голос.

― Черт! ― погромыхивает он, явственно сдерживая отрицательные эмоции. ― Черт, ерунда какая-то. Любили друг друга, зачем тогда умирать?

― Погодите, ― отмахивается первый голос с досадой. ― Примитивные подходы здесь не годятся: обстоятельства бывают самые разные. ― И в подтверждение режет следующим вопросом:

― Он был женат?

― Да...

― Видите! ― торжествующе ― за кадр. И участливо ― Светке: ― Он был намного тебя старше?

― Да...

― А чем он занимался?

― Убивал меня...

За мерцающим экраном, на котором сгорбилась неподвижная фигура девушки, возникает не пауза даже, а долгая тишина. Первым срывается вопросом нетерпеливо рокочущий голос, и я наконец признаю в нем моего нового друга и клиента Петра Борисыча Панича:

― За что убивал-то?

― Любил...

― Кого? Тебя?

― Меня...

― Убивал, потому что любил?

-Да!

После чего в глубине заэкранья возникает короткая, но бурная перепалка.

― Бред! Бред! ― горячится Панич. ― Она просто бредит ― и все!

Ему возражают сдержанно, но твердо:

― Па-а-прошу больше не вмешиваться! Мы с вами в медучреждении!

― Как не вмешиваться?! Как ― не вмешиваться? Вы ее что, не можете привести в адекватное состояние?

― Адекватное состояние? ― это уже говорится с нескрываемой язвительностью. ― Она больна! Душевно больна. Вы вообще представляете, что такое ― душевнобольной? Ее вчера из петли вынули! То, что вы видите, это и есть, к вашему сведению, адекватное состояние! Адекватное заболеванию, ясно?

― Ну тогда... Тогда... Я ничего не понимаю... ― Панич растерян.

А его оппонент стремительно занимает господствующие высоты:

― Зато я понимаю. Продолжим. Света, а как его звали?

― Кого?

― Того, который тебя любил? И э... убивал?

― Не знаю...

― Бред, я же говорю ― бред! ― сквозь сжатые эу-бы выпихивает из себя невидимый миру Панич. -Лучше сразу спросите ее про Марту. И если она ничего...

― Успокойтесь, ― обрывают его. ― Я же просил вас не вмешиваться! ― И вновь к Светке: ― Он что, не называл своего имени?

Молчание.

Но пытливый ум психиатра не знает покоя.

― Он назывался не своим именем?

― Да.

― Каким? ― в голосе заметно скромное торжество профессионала.

― Разными...

― К чертовой матери! ― уже не говорит, а шипит откуда-то из-за правой нижней рамки экрана Панич. ― Вы что, не видите, какую околесицу она несет? Спрашивайте про Марту!

― Хорошо. ― Доктор выкидывает белый флаг. -Хорошо. Как пожелаете. Ты в Москве жила одна?

― Одна...

― А разве не с Мартой?

― С Мартой...

― Так одна или с Мартой?

― Одна... С Мартой...

― А чем занималась Марта?

― Она умирала...

Остальные записанные на пленку беседы почти ничего к сказанному не прибавляли. Дополнительно из них можно было узнать разве что Светкина подруга Марта тоже любила. И тоже была любима. Человеком без имени, а вернее, с разными именами, основное занятие которого состояло в том, чтобы убивать Марту.

Здесь круг замыкался.

Я был безусловно согласен с Паничем: все это выглядело полнейшим бредом, причем в самом что ни на есть прямом смысле. Но нельзя было не согласиться и с психиатром: поскольку Марта и Светка начинали свою московскую карьеру с помощью Нинель и ее благонравного отчима, в дебрях этого бреда могла таиться отгадка многих мудреных загадок. Вот только дебри покуда выглядели непролазными.

Кроме записи разговора с Михеевой на флэшке имелся еще какой-то файл. Я ткнул мышкой. В нем тоже хранилась видеозапись. Прокрутив ее в ускоренном темпе, я догадался, что это фрагмент школьного самодеятельного спектакля, относящегося еще к идиллическому периоду жизни Марты. У них под рукой не оказалось другой флэшки, и разговор со Светкой записали туда же. Фрагмент занимал всего несколько минут, самый конец представления. Я вернулся в начало, решив просмотреть и его: по крайней мере двое фигурантов моего расследования присутствовали там крупным планом.

Декорация выглядела вполне условно: угол дома с крыльцом, размытые контуры деревьев. На авансцене, тесно прижавшись друг к другу, стояли три девушки в длинных платьях. Одна была мне не знакома, а в двух других я опознал Марту и Светку Михееву. Светка, на мой вкус, играла не слишком талантливо: текст произносила с избыточным завыванием, жеманно заламывая руки. Но текст меня и не волновал ― только лица. Я прикинул, что отсюда можно будет распечатать несколько фотографий девчонок в разных ракурсах, и надо не забыть дать соответствующее указание Прокопчику. Палец уже тянулся к кнопке, выключающей компьютер, когда до меня стали доходить произносимые со сцены слова, и я остановился.