Марина Крамер - Инкогнито грешницы, или Небесное правосудие Страница 4

– Егор, сынок… я все тебе объясню, только повернись ко мне, пожалуйста. Я не могу разговаривать с твоей спиной.

Мальчик не ответил. Хохол старался пореже дышать, боялся обнаружить себя – не хотел, чтобы Марина разозлилась и обвинила его во вмешательстве в ее разговоры с сыном.

– Егор. Ты уже взрослый, ты должен меня понять, – говорила меж тем Коваль, и Женька понял: Грегори все-таки повернулся к ней лицом – иначе она не стала бы разговаривать. – Я уже не так молода, как раньше. Мне очень хочется, чтобы папа по-прежнему восхищался мной…

– Мой папа давно умер! – четко выговорил Грегори, и у Хохла мурашки побежали по спине. – Он не может видеть тебя!

– Егор! – чуть повысила голос Марина. – Мы сто раз обсуждали это. Твой отец – Женя, он воспитал тебя, вырастил. И ты должен проявлять уважение к нему. Он не сделал тебе ничего плохого, никогда ничего – ведь так?

– Он делал плохо тебе, – упрямо сказал мальчик.

– Это тебя не касается! Если уж на то пошло – то я сама была виновата. Но я люблю его, и он любит меня. И я хочу, чтобы так оставалось и дальше, ведь папа – самый родной человек и для меня, и для тебя тоже. И я хочу нравиться ему, понимаешь? Когда ты вырастешь, у тебя тоже будет жена, и ей тоже будет хотеться, чтобы ты смотрел всегда только на нее…

– И ради этого ты испортила себе лицо? – Хохол услышал в голосе Грегори сдерживаемые слезы, и сердце его сжалось от сочувствия – мальчику очень хотелось плакать, но он не мог позволить себе слез при матери. Она всегда говорила – мужики не рыдают, как девчонки.

– Испортила? – чуть удивленно протянула Коваль. – Ты считаешь, я стала хуже?

– Ты стала чужая! – выкрикнул Грегори. – Чужая! Ты теперь не моя мама, ты просто какая-то незнакомая тетка! И ты ради него… ради него… а как же я? Как же я? Почему ты не спросила у меня?

– Егор, что ты говоришь… зачем ты это говоришь? – простонала Марина, и Женька услышал, как она скользнула спиной по двери, опустившись на пол. Пора было вмешиваться…

Он решительно дернул ручку и вошел в комнату, стараясь на ходу придать лицу легкомысленное выражение, как будто не слышал ни слова из их разговора.

– Вы чего это тут?

Марина даже не повернулась, так и сидела на полу у его ног, обхватив руками голову, а Грегори… В прямом детском взгляде, устремленном на Хохла, он вдруг прочитал ненависть – настоящую ненависть и ревность. Две слезинки выкатились на щеки, но мальчик быстро смахнул их тыльной стороной ладошки и отвернулся.

– Это из-за тебя, – пробормотал он по-английски, прекрасно зная, что Хохол не понимает практически ничего.

Да, Женька не понял слов – но чутко уловил интонацию мальчика и заметил, как дернулась сидящая на полу Марина, однако решил оставить все, как есть. В конце концов, несерьезно взрослому мужику спорить с ребенком, даже если предмет спора – любимая обоими женщина.

– Мэриэнн…

Она подняла голову и негромко спросила по-русски:

– Какого хрена? Я просила!

Хохол опустился на корточки, привлек ее к себе и прошептал на ухо:

– Не знаю, что тут произошло, но прошу тебя – прекрати. Не дави на него сейчас, дай ему привыкнуть, присмотреться. Оставь хотя бы на ночь, вот увидишь – завтра все пойдет иначе. Идем.

Он заставил Марину встать и выйти из комнаты. Грегори даже не обернулся, не проводил их взглядом, так и сидел на кровати, поджав ноги и глядя в окно.

Коваль пролежала в спальне весь день, не вышла ни к обеду, ни к ужину, и Женька настрого запретил тестю подниматься к ней. И только поздно вечером, когда Виктор Иванович уже ушел к себе, Хохол вдруг услышал легкие детские шаги на втором этаже – это Грегори пробежал в родительскую спальню. Женька не стал мешать их разговору, ушел смотреть телевизор и так и задремал перед экраном, очнувшись только среди ночи. Поднявшись в спальню, он обнаружил, что Грегори спит рядом с Мариной, крепко держа ее за руку. Коваль же не спала, лежала на спине, уставившись в потолок. Она чуть повернула голову на звук открывшейся двери и улыбнулась Женьке почти прежней улыбкой. Хохол бережно поднял сына и унес его в комнату, укрыл одеялом и выключил ночник у кровати.

– Почему ты всегда знаешь наперед, как будет? – проговорила Коваль, когда он вернулся в спальню и сел на край кровати.

– Тут нечего знать, котенок, – привлекая ее к себе, вздохнул Женька. – Он еще слишком мал, чтобы понять твои закидоны. Я-то не каждый раз догадываюсь, а где уж пацаненку…

Марина спрятала лицо у него на груди и пробормотала:

– Хохол, что бы я делала без тебя, а?

– Жила бы, – улыбнулся он, но Марина дотянулась рукой до его губ и закрыла их, как запечатала.

– Не хочу об этом. Не хочу без тебя. Ты мой.

Она не увидела в темноте спальни, как Хохол пытается загнать внутрь рвущиеся эмоции. «Ты мой» – это звучало для него куда полновеснее, чем все слова о любви.

…В сизых клубах сигаретного дыма за стойкой в маленьком пабе Хохол снова и снова прокручивал в голове этот момент и эти слова. Наверное, в тот момент Марина именно так и чувствовала… Но куда все это делось сейчас, сегодня? Даже в собственный день рождения Коваль осталась верна себе и испортила все…

Оставшись на тропинке одна, Коваль медленно вынула пачку сигарет и зажигалку, закурила, натянула тонкие кожаные перчатки и двинулась по аллее дальше, как будто ничего не произошло. Вспышка ярости Хохла не вызвала у нее особых эмоций – Марина прекрасно понимала, что с возрастом ему все тяжелее становится удерживать себя в рамках, все труднее признавать ее главенство и тяжелее зависеть от нее в моральном плане. А его зависимость была очевидна. Неглупый по жизни, хоть и не имевший образования, Хохол и сам это понимал и оттого злился еще сильнее.

Марина не пошла к машине, решила не добивать мужа совсем – пусть поедет домой один, одумается, переварит все, что сказал. Она отлично знала – уже сейчас, сидя за рулем, он жалеет обо всем и готов просить прощения. Но она не была готова их принимать. Всему наступает предел, и, видимо, вот он и наступил – Марина чувствовала опустошение и совершеннейшее нежелание разговаривать с мужем и вообще видеть его.

«Надо же, до чего дошло, – грустно думала она, медленно шагая по аллее в глубину парка, – я думаю о Хохле, как о постороннем, не хочу видеть, устаю, раздражаюсь. Кто бы сказал мне раньше, что так будет, не поверила бы. Мне всегда казалось, что Женька – моя последняя любовь, единственный близкий человек. Ведь с возрастом все труднее открываться кому-то, труднее не замечать недостатки другого человека – они просто сами в глаза лезут. А мириться с этим я и в молодости-то не умела, а уж теперь… И вроде бы Женька в этом плане – самый идеальный вариант, а вот поди ж ты. Он меня раздражает…»

Сигарета потухла, Марина приостановилась, повертела ее и бросила в урну. Влажный зимний воздух окутывал, неприятно холодил лицо, забирался за воротник пальто. Коваль поежилась, сунула руки в карманы и двинулась дальше, не вполне понимая, куда идет и зачем.

Урал

Кудрявая блондинка в распахнутой голубой дубленке открыла дверку «Ауди» и, аккуратно опустив на покрытую снегом дорожку ноги в высоких кожаных сапогах на тонкой шпильке, капризно бросила замершему водителю:

– Не жди меня. Я вернусь домой с охраной, когда они сменятся. И не провожай! – предвосхитила она движение водителя. – Здесь вряд ли что может произойти – кругом расставлены сотрудники и наши люди тоже.

Хлопнув дверкой, она направилась к стеклянной двери с табличкой «Городская больница «Скорой помощи». Там, в холле, ее уже поджидал полный пожилой мужчина в белом халате – главный врач вышел лично встретить супругу раненого мэра города.

– Виола Викторовна, как спали? – учтиво спросил врач, приложившись губами к небрежно протянутой для поцелуя руке.

– Почти не спала, – буркнула блондинка, сбрасывая дубленку ему на руки. – Какой тут сон? Как Григорий Андреевич?

– Состояние тяжелое, не буду скрывать, – вздохнул главный врач. – Мы делаем все возможное, но вы должны понять… Ранение головы, задет мозг, а мы не боги…

«Ну, ты-то даже не его подмастерье», – брезгливо подумала Виола, прекрасно знавшая, что главный врач даже пальцем не прикоснулся к ее мужу – у него просто не было необходимой квалификации. Управлять – не оперировать.

– Вы проводите меня? Я сегодня не располагаю достаточным временем… – с намеком сказала она вслух. – Мне приходится разрываться между детским реабилитационным центром, где сын, и вашей больницей, где муж. А есть ведь еще и дом.

– Да-да, конечно, – заторопился главный врач. – Идемте, Виола Викторовна.

Они прошли длинным коридором к лифту, поднялись на второй этаж и оказались перед металлической дверью. Открыв ее, главный врач пропустил спутницу вперед, в небольшой закуток, где Виола сняла с вешалки одноразовый халат и нагнулась за бахилами. Однако главный тяжело присел на корточки и собственноручно натянул синие пакеты на ее сапоги. Виола про себя хмыкнула, но сдержалась. Она давно привыкла к тому, что ей, супруге мэра, часто оказываются услуги и почести явно сверх необходимых и определенных статусом. Раньше это льстило, со временем стало утомлять. Людское заискивание и подобострастие вызывали раздражение, угодливость злила, лесть выводила из себя.