Наталья Калинина - Тонкая нить предназначения Страница 4

Потом они посидели на берегу речки, наблюдая за рыбачившими неподалеку местными мужиками и за ребятишками, плещущимися в воде у противоположного берега – пологого, с крошечным песчаным пляжем. Алексей мечтательно высказал желание тоже порыбачить и вспомнил, что где-то в чулане у тетки должны остаться его удочки. Марина в ответ пожала плечами: насаживать червей на крючок и часами сидеть в неподвижной позе на берегу – к этому она еще не готова.

После речки они прошлись по коротким улицам, сплетающимся в незатейливый, словно вывязанный начинающей мастерицей узор. Поселок делился на старую часть и новую, которые местные жители именовали «деревенская» и «городская» соответственно. Старая часть, в которой жила родственница Алексея, – частный сектор, одноэтажные домишки, садово-огородные участки, неасфальтированные дороги, которые то и дело перебегали куры, и колонки, так и оставшиеся со времен, когда дома были лишены водопровода. В «деревенской» части жизнь будто отстала на полвека, и этот мирок, такой незнакомый столичной жительнице, одновременно и вызывал неприязнь, и завораживал. Марина во время прогулки вертела головой по сторонам, с жадным любопытством рассматривала чужую жизнь за сетчатыми или деревянными заборами. Новая же часть поселка была заложена еще в восьмидесятых годах и представляла собой пару выстроенных, будто под гигантскую линейку, улиц с пятиэтажками, асфальтированными тротуарами (правда, с огромными дырами и невысыхающими даже в летнюю жару лужами в них). Алексей рассказал, что когда-то этот район считался престижным, люди изо всех сил старались получить квартиру в одной из пятиэтажек и готовы были обменивать дома с участками на однушку.

Потом, после прогулки, был ранний ужин, и тетка, поначалу показавшаяся Марине неприветливо‑сухой, вдруг в тихих сумерках отмякла, словно сухарь в молоке, и охотно вступила в разговор. Она обращалась в основном к Алексею, почти игнорируя его спутницу, но Марину, плавающую в приятной сытой полудреме, это нисколько не задевало. Она слушала, но не вслушивалась в вопросы хозяйки о родных Алексея, многих из которых не знала, иногда украдкой зевала, но даже не желала пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы встать и отправиться спать. «Идите-ка отдыхайте уж!» – встрепенулась тетка, заметив, как гостья в очередной раз зевнула. Марине казалось, что она уснет, едва коснувшись щекой подушки, но, однако же, сон, наоборот, пропал. Часы на кухне пробили час, значит, прошло уже два часа в бесплодных попытках уснуть. К чувству тревоги примешалось и противное, как налипшая на лицо паутина, ощущение, что кто-то на нее смотрит. Опять, как и днем. Холодный свет от полной луны просачивался в комнату через небольшую щель между неплотно прикрытыми шторами и струился по темным половицам серебристым ручьем. Марина встала, чтобы задернуть портьеры, и поежилась от усилившегося чувства, будто некто сверлит взглядом ее спину. Вдоль позвонков прошелся холодок страха, девушка резко оглянулась и вскрикнула от испуга, увидев, что глаза дамы с фотопортрета блеснули ледяным, будто лунным, светом. Показалось? Или взаправду было?

– Леш, – тихо позвала Марина, не сводя взгляда с темнеющего на стене прямоугольника портрета. – Леш…

Но он не проснулся.

Марина крепко зажмурилась и вновь открыла глаза. Ничего теперь странного. Значит, просто померещилось. Игра лунного света, только и всего: колыхнулась штора, свет на секунду просочился в комнату и причудливым бликом отразился на портрете. Девушка на цыпочках подкралась к портрету и тронула его ладонью. Рамка под ее рукой оказалась прохладной, а вот стекло, которое скрывало увеличенную фотографию, – неожиданно теплым. Марина испуганно отдернула ладонь и оглянулась, будто в поисках поддержки, на спящего Алексея. Куда там, проснется! Спит всегда так крепко, что хоть из пушки стреляй – не добудишься. Поддавшись внезапно пришедшему в голову решению, Марина взялась обеими руками за рамку портрета и приподняла его. Удалось! Ей на удачу, портрет висел на вкрученных в стену шурупах на обычном шнурке, что позволило его без всяких проблем, не снимая, отвернуть лицом к стене. Вот так. Марина победно ухмыльнулась и, забыв задернуть шторы, вернулась в кровать. Удивительно, словно причина ее бессонницы и правда крылась в глядящей на нее даме, она вскоре стала погружаться в долгожданную дрему. Но, перед тем как уснуть, еще успела подумать, что утром ей не избежать удивленных вопросов Лешки. Но это было уже неважно. Марина улыбнулась и наконец-то уснула.

II

Дверь захлопнулась с неожиданно громким стуком, заставившим Олесю испуганно вздрогнуть и втянуть голову в плечи. И следом наступила тишина, плотная, как ватное одеяло, отрезавшая ее от внешнего мира. Длилась тишина недолго, уже через мгновение она оказалась нарушенной редким стуком капель, будто кто-то оставил кран приоткрытым. Олеся настороженно огляделась в тусклом, давящем на глаза свете единственной лампочки, висевшей под бетонным потолком на черном шнуре. Помещение оказалось маленьким, квадратным и пугающе пустым. Только по серым влажным стенам были протянуты толстые и тонкие трубы, изгибающиеся почти под прямым углом и уходящие в потолок. На одних трубах, потолще, Олеся увидела круглые краны. Из одного и правда редкими каплями сочилась вода, и на известково-белом полу образовалась небольшая кроваво-ржавая лужица. Олеся невольно поежилась. От страха она дышала часто и громко, через рот, будто после быстрой пробежки. И в этой зловещей тишине, нарушаемой лишь ритмичным звуком разбивающихся о пол капель, ее дыхание звучало пугающе громко. Нужно успокоиться, раз она сюда пришла, то нужно идти вперед.

Напротив двери, в которую вошла Олеся, виднелась вторая, только уже не деревянная, а металлическая, выкрашенная в бурый цвет. Что за ней находится, Олеся не знала, но, как зверь, чувствовала опасность – острую, словно лезвие новой бритвы. А что, если по этим трубам течет не вода, а кровь любопытных девочек? И дверь выкрашена не краской, а побуревшей кровью? Олеся испуганно прикрыла рот ладошкой, потому что вместе с шумным дыханием из груди вырвался вскрик. Желание повернуть назад стало таким крепким, что она чуть не поддалась ему. В последнем порыве, судорожном, как рывок увязающего в трясине человека, она выкинула вперед руку и коснулась ржавой скобы. И в это мгновение ее, словно током, пронзило болью. Дыхание перехватило, рот непроизвольно широко раскрылся в немом крике, тело выгнулось дугой, как под напряжением, отчего боль не стала тише, а, наоборот, увеличилась, словно кто-то вывернул ручку, подающую ток, до упора. По телу Олеси от пальцев ног к затылку прошел еще один разряд, и с вырвавшимся криком – высоким, пронзительным, вибрирующим на верхней ноте, часть боли наконец-то выплеснулась наружу.

– …Олеся? – раздался испуганный голос, и мгновение спустя в комнате вспыхнул свет. – Ты закричала. Тебе плохо?

– Нет, мне просто приснился кошмар, – нарочито ровным голосом ответила она, подслеповато щурясь и часто моргая.

– Ты кричала как от боли! – продолжал настаивать Ярослав, маяча в дверях ее комнаты. Прежде чем прибежать на крик, он успел сорвать со своей кровати покрывало, и теперь стоял, завернутый в него с головой, будто в дождевик. Олеся нащупала рукой выключатель и погасила общий свет, а затем включила настольную лампу. Вот так уже лучше.

– Я от боли не кричу, – грустно усмехнулась она и ласково сказала: – Слав, иди, я в порядке.

– Тебе ничего не надо?

– Ничего. Правда. Спи.

– Ну, если так… – В его голосе проскользнуло, будто шмыгнувшая в щель мышка, разочарование – на мгновение, и его уже сменили бодрые нотки: – Ты тоже отдыхай. Без кошмаров!

– Спасибо. Спокойной ночи.

– Я утром уеду, – сказал, задержавшись на пороге, Ярослав.

– Я помню. Не беспокойся, со мной все в порядке.

Он наконец-то ушел, и Олеся, прикрыв глаза, перевела дух, вкладывая в этот долгий и осторожный выдох часть боли. Иногда ей помогала медитация. Олеся представляла себе боль не как нечто абстрактное, а в виде рассеянного по телу дыма, мысленно собирала ее в плотный черный сгусток и выдыхала его постепенно и медленно. Но чтобы таким образом избавиться от боли, ей нужно быть одной и полностью сконцентрироваться на себе. Ярослав бы только мешал: он бы обеспокоился, побежал за лекарствами, принес ей воды (несмотря на то что бутылка с минеральной водой всегда стояла рядом с кроватью на тумбочке), захотел бы позвонить врачу. Такая суета растянулась бы надолго и отняла драгоценное время, когда боль только-только начинает зарождаться и ею еще можно управлять. Олеся откинулась на подушку, вытянула под одеялом ноги, прикрыла глаза и медленно вдохнула, стараясь представить боль, уже поднимающуюся от лодыжек к коленям, в виде темно-серого дыма. Ей это удалось, но «дым» уже струился выше – от колен к бедрам. Боль всегда была подобна разбегающемуся по сухой траве огню: вовремя не погасишь – поглотит все на своем пути. Похоже, Олеся опоздала: проснулась чуть позже, чем следовало, потратила драгоценные мгновения на разговор с Ярославом. Уже ломило поясницу, и девушка поерзала, стараясь принять удобное положение и борясь с диким желанием принять защитную позу эмбриона, дотянуться до ящика с таблетками и выпить сразу две капсулы. Она так и делала до недавних пор, но после таблеток следующий день превращался в размытое серое марево. В ее положении слишком дорого тратить даже день на аморфное существование. Задержав дыхание, Олеся переждала еще один приступ боли и вновь попыталась сосредоточиться на медитации. Не сразу, но ей удалось собрать рассеянный по ее телу «дым» в необходимый «сгусток». Вот так, уже хорошо, а теперь вытолкнуть его из тела, выдохнуть до капли, пусть на это и уйдет еще час времени. Только бы Ярослав вновь не пришел и не помешал ей, иначе все усилия напрасны. Олеся вдыхала и выдыхала так осторожно, будто шла по узкому шатающемуся мостку с низкими веревками-перилами над пропастью. Вдох-выдох – еще один шажок вперед, к берегу, на котором зеленеет трава и светит солнце. Вдох-выдох…