Мария Долонь - #черные_дельфины Страница 4

Появились катафалк и машина с близкими родственниками. Вынесли гроб. Толпа расступилась. Всем было страшно, но вместе с тем любопытно заглянуть внутрь, но нести его вызвались те самые люди, только что выпустившие окурки из дрожащих рук: Глеб – друг детства, Сергей и баб-Люсин сын Гриша.

Понесли. За гробом сестра Олега Лиза и его бывшая жена Оксана вели под руки обмякшую маму. Эмма Эдуардовна сделалась маленькой и безвольной. Инга вспомнила, как видела её в последний раз на премьере в роли Раневской. После спектакля они с Олегом пошли в гримёрку, где она восседала, красивая, глаза блестели от волнения, с нервной радостью распоряжалась относительно букетов, принимала поздравления. Теперь она едва волочила ноги, лицо в чёрном кружеве – белое, белые, выплаканные глаза, светлые волосы казались полностью седыми. Она шла, завалившись направо, в сторону дочери. Оксана вышагивала безучастно, смотрела в сторону.

Острое чувство несправедливости закипало в Инге. Она никогда не понимала правила «самоубийц не отпеваем».

Женя права, все эти похоронные процедуры не имеют к Олегу никакого отношения. Но они важны для его несчастной матери и сестры. Неужели нельзя было разрешить? Хотя бы ради них? За что такая чёрствость, такое неукоснительное следование обычаям, когда тут – горе?

Какой-то ещё довод усиливал её гнев. Но она всё никак не могла его толком обдумать. Женя молчала, кивала каким-то своим мрачным мыслям. Было видно, что ей не терпится закурить. Инга не обмолвилась с ней ни словом, боялась, что опять расплачется, если заговорит.

За группой родственников суетилась раскрасневшаяся Люся и командным шёпотом распоряжалась, куда класть цветы, когда положить конфеты, чтобы всё прошло как положено. Её слушались. В другой раз Инга бы выговорила ей за то, что она так бесцеремонно и властно хозяйничает со своими бабскими суевериями, но сейчас у неё не было сил хоть как-то возражать.

В самом конце толпы мелькнуло растерянное женское лицо. Знакомое. Показалось очень важным вспомнить, где она видела его.

У раскопанной могилы остановились. Поставили гроб. Сергей и Костик подошли к Инге. Толпа переглядывалась. Можно ли говорить речи над висельником? Что говорить? В тишине слышались только причитания баб-Люси. Сдержанно и угрюмо её периодически останавливал Гриша:

– Мам, ну чё ты?

– Они и сами знают, когда.

– Потише, сами разберутся.

Он стоял возле матери чуть-чуть сгорбившись, прикрыв короткую щетину на голове капюшоном чёрной куртки. Руки засунул глубоко в карманы тренировочных штанов, периодически вынимая то одну, то другую, чтобы утереть хлюпающий нос. Олег только этому работяге-неудачнику доверял все стенды, рамы, подрамники и багеты для выставок – рукастому, аккуратному и абсолютно бестолковому в жизненных вопросах.

Эмма Эдуардовна стояла у гроба, опираясь на памятник мужа. Она что-то тихо ему говорила и время от времени протирала уголком чёрного кружевного платка вырезанный в камне портрет. Лиза встала рядом, ей передали чёрно-белую фотографию Олега. На ней он смотрел куда-то вверх и наискосок, пряча подбородок в поднятый воротник. Инга узнала снимок – автопортрет. Она вспомнила, как Штейн выставил на фотоаппарате настройки, докурил сигарету в три быстрые затяжки, прыгнул к фону и встал в позу. «Мудрствующий лукаво», – издевательски говорил он про этот снимок потом. Инга смотрела на фотографию и слышала голос Олега, будто тот стоит за спиной и шепчет в правое ухо: «Нашли что выбрать: пафос и воротник. Надо было сразу сжечь этот грёбаный стыд».

– Как он на отца похож был, – сказала Женя, и Инга кивнула.

Опускали в мокрую землю. Чёрные жирные комья стучались в гроб. Сквозь эти удары послышался приступ сухого астматического кашля – мучительный звук, это плакала Эмма Эдуардовна, обняв холодный камень.

Оксана отошла к невысокому мужчине в застёгнутом на все пуговицы плаще. Она утирала слёзы, приподнимая очки на лоб.

– А что в закрытом, даже проститься не дали? – услышала Инга шёпот за спиной.

– Так чтоб мать и сестру не пугать.

Лиза поставила портрет Олега на могилу, обложенную венками, между тёмно-красными, почти чёрными розами. Ещё постояли и пошли прочь. Оставшийся в одиночестве, среди цветов, Олег не провожал их взглядом. Он задумчиво смотрел в небо.

К кладбищенским воротам толпа шла вразброд. Для большинства самое интересное кончилось. Инга отвлеклась на яркие подошвы ботинок девушки впереди неё: будто та наступила в лужу краски. Сами ботинки чёрные, а подошвы – ядрено-жёлтые. Девушка была высокая и худенькая, как положено модели, которым Штейн делал портфолио. Инга снова вспомнила про женщину, которая показалась ей смутно знакомой. И стала искать её глазами. Но неровные волны толпы унесли их с Женей вперёд, к родственникам.

– Ты же знала всё! Вы столько дружили! Как ты могла не заметить, что с ним творится! Как допустила это! – Эмма Эдуардовна крепко взяла Ингу под локоть и притянула к себе, будто отрывая от Жени. Оксаны поблизости не было.

– Мы работали, – уточнила Инга. Краем глаза поймала: Катя и Серёжа идут сзади, никуда не потерялись. Катя сбоку обнимает отца.

– Зачем он это сделал? Скажи мне! – резко дёрнулась Эмма Эдуардовна. – Как я теперь без него? Одна!

Лиза вздохнула и отвернулась. Эмма Эдуардовна продолжила, требовательно сжимая руку Инги.

– Мой единственный сын! Как он мог! Я всю жизнь была хорошей матерью, всё ради него делала. Говорил ему отец – в физики иди, на свою кафедру бы взял. Но он хотел заниматься кино. Я и с институтом помогла, сколько раз пристраивала помощником оператора, так нет – подался в фотографы голых баб фотографировать…

– Мама, – тихо сказала Лиза.

– Что мама? Ну что мама? – Эмма Эдуардовна даже не повернула головы. – Скажешь, это неправда? Голых-то девок интересней фотографировать, чем формулы выводить, а? Правильно я говорю про вашу журналистику?

Инга промолчала.

– Конечно, я всё понимаю. Он творческий человек, весь в меня. Я сама всю жизнь в искусстве. Не смог он бы наукой заниматься, как отец, не выдержал бы. Я и то не усидела рядом с этим занудством – вечно какие-то цифры, опыты. А если бы я не ушла, если бы Олежек рос с отцом, может быть, и у него всё хорошо было? И с Оксаной не развёлся? И нянчила бы я сейчас внуков! Ведь он у меня хороший мальчик был. Чуткий, отзывчивый. В этом году сам дачу отремонтировал. Золотые руки.

Что ей ответить? Всё звучит фальшиво и пошло. Сказать: «Я вас понимаю»? Но разве я понимаю мать, которая потеряла ребёнка? Я даже думать об этом не хочу! Или: «Сил вам!» – тоже пустое пожелание. Только что кто-то произнёс: «Жизнь продолжается» – это прозвучало просто ужасно. Честнее просто тихо идти рядом.

Поминки были назначены на два в кафе «Чаша», недалеко от дома Эммы Эдуардовны. Женя на них не пошла. «Мероприятие семейное! Мне там делать нечего. С Олегом я простилась!» – сказала она, что-то новое уловила Инга в её интонации, но ей было не до расспросов.

Столы под белой скатертью стояли крестом. Лиза раскладывала кутью по пиалам с золотой каёмкой. Эмма Эдуардовна достала из сумки блины и мёд.

– Нельзя, – говорила она Глебу, – чтобы такие вещи казёнными были. Это я всё сама. Блины мои фирменные, тонкие. Олеженьку помянуть.

Инга видела Глеба приблизительно раз в пять лет – на юбилеях Олега. С прошлого застолья он заметно постарел, осунулся, волосы остались только на висках и затылке – неаккуратным полукругом, он их не брил по новой моде.

– Как неожиданно, гром среди ясного неба, что мне теперь делать, а, Глебушка? Я без опоры теперь! – внезапно переключившись с блинов, вновь заплакала Эмма Эдуардовна.

– Да, – Глеб неуклюже обнял её за плечи, – неожиданно. Да.

«Да» у него получилось слишком мягким. «Д» всегда – звонкая, уверенная, «а» – прямая, как линия, она согласные не смягчает. А у Глеба звучало: «дья» – как клубок шерсти. И первое, неуверенное «да» было намного тише второго, которым он как бы подпер свою фразу. Слово же «неожиданно» Глеб сказал быстро, будто пленку перемотали.

За длинным столом, по которому в тишине ходили альбомы с фотографиями, они оказались рядом.

– Ну, помянем! – поднял стопку незнакомый Инге усатый парень, бравурный и не по месту довольный. Люди не чокаясь выпили.

Катя уныло ковыряла в своей тарелке кутью.

– Не ешь, если не хочешь, – шепнула ей Инга и повернулась к Глебу. К нему она обратилась ещё тише:

– Глеб.

Он чуть заметно дёрнул плечом, но глаза не поднял. Продолжал размазывать мёд по блину. Мёд был жидкий и прозрачный – не золотистый, не душистый. Как пищевая плёнка.

– Я случайно услышала ваш разговор с Эммой Эдуардовной. Она сказала, что смерть Олега – это большая неожиданность. Ты ведь только из вежливости согласился? Чтобы не расстраивать её? Мне показалось, для тебя его самоубийство не стало сюрпризом. Верно? Может быть, я слишком прямо…