Патриция Вентворт - Ускользающие улики Страница 4

— Что-то не помню.

— О, если бы читали, то точно не забыли бы. Какая чудесная книга! Я так горько плакала над семнадцатой главой, что Розаменд отобрала у меня книгу. Но ей пришлось ее отдать, потому что я все плакала и плакала, пока она не вернула книгу.

Лестер с трудом сдержал улыбку.

— Почему женщинам всегда нравится то, что заставляет их плакать?

Он чуть было не сказал «девочкам», но сообразил, что это будет ошибкой. «Женщинам» — лучшего слова не найти. Это здорово, что оно в последний момент пришло ему в голову. Дженни явно хочет казаться взрослой. Пока она перечисляла свои любимые книги, ему становилось все грустнее: «Пробуждение сердца», «Тайна леди Марсии», «Жертва ради сестры», — если все это нравится Розаменд… Он спросил:

— И вам нравятся такие книги?

Дженни зарделась от восторга:

— Ужасно! А вы хоть одну из них читали?

— Они не совсем в моем вкусе, — покачал он головой.

— Как жаль! Они просто классные! Но Розаменд они тоже — почему-то совсем не по вкусу. Она заставляет меня читать всякую тягомотину. Зачем — не знаю, мне скучные книги не нравятся Когда передо мной книга Глории Гилмор, я забываю обо всем па свете: о том, что у меня болит спина, и обо всяких прочих неприятностях. И еще Мави ля Ру.

Она чудо, но Розаменд все время запрещает мне читать ее книги, не знаю почему. Читая Мави, чувствуешь, что и в ужасном есть своя прелесть. Вы понимаете, что я имею в виду? Розаменд точно не понимает. Она отобрала у меня «Страсть на двоих», даже когда я ей все объяснила. Я и не представляла, что она будет так вредничать, но… Наверняка Николасу здорово влетело за то, что он дал мне книгу. А ведь от этого романа просто невозможно было оторваться…

Значит, Розаменд не разделяет увлечения Глорией Гилмор. Смешно, но от этого у него полегчало на душе.

— А кто такой Николас?

— Каннингэм, — небрежно махнула рукой Дженни и быстро затараторила:

— Он работает там, па другом конце деревни, в Доллинг-грейндж. Опыты с аэропланами, ну, сами знаете. А может, и не знаете, потому что это страшно секретно. Тетя Лидия говорит, что в один прекрасный день они нас взорвут, но, по-моему, она путает это с атомными бомбами. Я как-то спросила Николоса, а он только рассмеялся и сказал, что на устах его печать молчания.

— Он ваш друг?

Дженни выпрямилась и поджала губы.

— Я думала, что да, но теперь сомневаюсь, поскольку он все больше и больше общается с Розаменд. Понимаете, влюбился в нее по уши. Во всяком случае, мне так кажется, потому что он на нее так смотрит… В романах Глории Гилмор и Мави ля Ру это выглядит просто замечательно, по в жизни… Но если тот, кого считаешь своим другом, вдруг оказывается… когда видишь, что он всего лишь безвольное ничтожество, то это жутко противно. Идиотская сентиментальность.

Значит, Николас проявляет по отношению к Розаменд идиотскую сентиментальность. От мисс Дженни Максвелл очень многое можно узнать, подумал Крейг Лестер.

Тема разговора весьма его заинтересовала. Он решил ее развить.

— Говорят, влюбленные часто выглядят глупо, но друг Другу они такими совсем не кажутся.

— Никакая Розаменд не влюбленная, — не скрывая возмущения сказала Дженни. — Ей некогда думать о всяких глупостях. Это Николас влюблен в нее, а она, по-моему, даже не замечает этого. Тетя Лидия его просто обожает, так что он часто к нам приходит. Его тетя, у которой он живет, давным-давно знакома с тетей Лидией. Они обе обожают Николоса. Каннингэмы — наши соседи. Даже слишком близкие соседи: они живут в Дауэр-хаус, который раньше принадлежал роду Крю, — такой специальный дом для старых леди, которые овдовели, с отдельным выходом в сад; они там жили как бы сами по себе, но дети в любой момент могли навестить их. Так все родственники нормально уживались друг с другом, очень удобное изобретение. Но когда с деньгами стало плохо, отец тети Лидии продал Дауэр-хаус, и, конечно же, тетя Лидия ужасно переживала. Она дорожит каждой песчинкой на своих аллеях. Можете себе представить, что с ней творилось, когда продали целый дом, и там, почти у нее под носом, поселились чужие люди. Хорошо еще, что она так подружилась с мисс Каннингэм, правда? У этой мисс еще был брат, и тетя влюбилась в него — в общем, как Ромео и Джульетта, понимаете? А потом что-то случилось. Не знаю, в чем там было дело, ведь никто не хочет об этом говорить. Юность определенно ужасный возраст, все это вранье — будто это лучшая пора жизни. Никакая не лучшая, потому что в ней очень-очень… — Она задумалась, подыскивая слово, и наконец выпалила:

— Много разочарований!

Крейг рассмеялся:

— Не беспокойтесь, юность пройдет! «Недолго юным быть дано».

Она скорчила рожицу.

— Так говорят всякий раз, когда кажется, что к ним самим это не относится! О чем я говорила? А, о Генри Каннингэме. Никто не знает, что случилось, а если и знают, то не говорят. Но он уехал лет двадцать тому назад, а тетя Лидия так и не простила его. Ужасно трудно представить, что тетя Лидия была когда-то влюблена, правда? Она ведь уже такая старая… И очень это все грустно. В гостиной есть портрет, на котором тетя настоящая красавица, а теперь она страшная.

Как раз при этих дерзких словах в комнату вошла Розаменд Максвелл. Она старалась держаться по-прежнему спокойно, но это ей удавалось с трудом. Теперь она была еще бледнее. Лестер почувствовал, каких усилий ей стоило произнести светским тоном:

— Мистер Лестер, моя тетя очень хотела бы видеть вас.

Дженни протестующе взмахнула руками:

— Это еще зачем?! Ведь он приехал ко мне!

— Я потом снова приведу его к тебе, Дженни. Продолжите беседу потом. А тетя Лидия хочет видеть его немедленно.

Заметив капризную мину на ее личике, Лестер предпочел поскорее ретироваться и плотно закрыл за собой дверь. Вслед раздалось невнятное ворчание. Немного отойдя от комнаты Дженни, он остановился и сказал Розаменд:

— Кажется, она решила, что я врач.

— О, — удивилась та, — так, значит, вы с ней не говорили?

— Нет, почему же, мы говорили… — Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, насколько откровенной была их беседа.

— Но не о ее рассказах…

— В основном о том, какая замечательная писательница мисс Глория Гилмор и какие она пишет шедевры.

Розаменд безнадежно махнула рукой:

— Ну что я могу поделать! Она их и вправду любит, впрочем, они вполне безобидные. Их ей приносит Николас Каннингэм, у его тетушки все полки заставлены этими романчиками. Но я ему запретила приносить книги ля Ру.

«Поруганные клятвы», «Страсть на двоих» — какой-то кошмар! Дженни так обиделась, когда я их у нее забрала, но там сплошные непристойности. Другие-то, по-моему, более или менее приличные.

Он ехидно усмехнулся:

— Дети любят сладенькое.

Она робко улыбнулась, но тут же вновь посерьезнела.:

— Не говорите этого при Дженни. — И добавила торопливо:

— Но что это мы стоим — тетя Лидия очень не любит ждать.

Розаменд повела его к заранее открытой двери и, пропустив его перед собой, сказала:

— Мистер Лестер, тетя Лидия.

Комната мисс Крю произвела на Лестера поистине неизгладимое впечатление… Сразу же бросалась в глаза ее поразительная блеклость и чрезмерное количество мебели.

Чуть позже он догадался, что и портьеры, и полосатые обои, и ковер с тонким рисунком были прежде нежно-голубыми. Но за долгие-долгие годы они выцвели, стали серыми и тусклыми, как пыль. И сама мисс Лидия была им под стать.

Она очень прямо сидела в кресле с прямой спинкой, положив руки на массивные подлокотники, — высокая и чопорная. Густые седые волосы со стальным отливом безжалостно зачесаны наверх. Тонкие дуги бровей, лицо худое и бледное с мелкими чертами лица. Интересно, как же она выглядела в молодости, подумал Лестер. Черты правильные. Добавить юности и красок — может, они были бы даже красивыми. А у худой негнущейся фигуры, возможно, когда-то были и приятные округлости.

Леди протянула Лестеру правую руку. На полудюжине колец тепло заиграли драгоценные камни: бриллианты, изумруды, рубины, сапфиры. Сами же пальцы были мертвенно холодны.

— Здравствуйте, мистер Лестер. Как я поняла, вы приехали к моей племяннице. Прошу вас, садитесь.

Что-то его определенно насторожило. Нет, скорее наоборот: неопределенно. Но, в конце концов, он не мальчик, чтобы робеть перед старухой, отжившей свой век и из-за своей вздорности оказавшейся в одиночестве. Единственное напрашивающееся чувство — жалость. Но к ней ли? Может, это жалость к Розаменд Максвелл? Он сел в кресло, на которое указала мисс Крю, и сказал:

— Я проезжал мимо. Прошу извинить меня за беспокойство в столь поздний час. Должен признаться, я заблудился, а когда, можно сказать, почти приехал…

В отличие от прочих помещений в этой комнате ярко горела люстра с гранеными подвесками. Электрические лампы щедро заливали светом старинную и, безусловно, весьма дорогую мебель, все эти книжные шкафы и шифоньеры, кресла, пуфики и столики, массу фарфоровых фигурок на всех полочках и столиках и, наконец, саму Лидию Крю в сером бархатном одеянии и ее сияющие кольцами пальцы.