Наталия Ломовская - Сердцевина граната Страница 4

Вечером следующего дня приехал начкол – очень веселый, пахнущий дальними лугами и дорожной пылью. Приехал верхом, на лихом жеребчике по кличке Офицер. Мимоходом поздоровался с Мартой, сел ужинать с хозяевами. После ужина они с Тимофеем долго пили сахарный самогон, причем Морозов не пьянел, а только бледнел, так что заметней становились рябинки на лице. Марте тоже налили пол-стаканчика, поднесли и Тамаре, жене Тимофея. Толстая и веселая Тамара выпила с удовольствием. Марта от самогонки закашлялась, замахала руками и кашляла, пока Морозов не ткнул ей прямо в губы круто посоленный кусок черного мякиша. По телу разлилось горячее тепло, глаза почти сразу стали слипаться.

– Девчушка-то спит совсем, – сдобным голосом пропела Тамара. – Иди, иди, у тебя там постелено.

Марта ушла в чуланчик спать. Под мерный гул голосов за стеной она задремала, а проснулась оттого, что дверь в чуланчик распахнулась. На пороге, освещенный ярким лунным светом из оконца, стоял Леонид.

– Что? – вскинулась она. Ей стало жутковато, но интересно, словно все это – и мерное треньканье сверчка, и лунный луч из оконца, и даже куча кастрюль и тазов вдруг – стало принадлежать какому-то незнакомому, чужому миру, где все интересно, и страшно, и можно, и все равно.

– Ничего. Спи, – ответил Леонид Андреевич. – Завтра на базар с утра поедем. Платье тебе куплю. Хочешь?

– Хочу, – ответила Марта, ужаснувшись своим ощущениям и своему ответу. Темным инстинктом, поднявшимся со дна души, она осознала, что этот вопрос означает нечто большее, чем просто покупка платья, касается чего-то более важного. Но о чем идет речь – она понять не могла, тяжелая дрема наваливалась на грудь, жарко дышала в лицо и пахла дальними лугами, дорожной пылью, сахарным самогоном…

Утром поехали на барахолку. У Марты чуть кружилась голова, сладко томилось тело, и тянуло колени. Разноцветная карусель базара потрясла ее. Продавалась разная еда, о существовании которой забылось за годы войны. Толстые плитки шоколада, петушки на занозистых деревянных палочках, жаренные в масле пирожки, похожие на стоптанные ботинки, булочки со сладкой посыпкой и изюм с курагой. Продавались вещи обычные, привычные за последние годы – куски парашютного шелка, галоши, брезентовые чоботы. Продавались вещи невиданные давным-давно – кружевные комбинации и панталоны, лисья горжетка со стеклянными глазами и молевыми проплешинами, книги с ятями, но без обложек… Продавалось трофейное – и платья, и швейцарские часики, альбомы с видами замков, туфли, как из рыбьей чешуи, нестерпимо сверкающие на утреннем солнце. Продавались вещицы самодельные – зажигалки, сделанные из гильз, портсигары, прозрачные, как лед на пруду, ручки и вставочки…

Из этого верчения ее, словно котенка за шкирку, вытянул Морозов. Марте понадобилась пара минут, чтобы понять, о чем он ей толкует.

Платье продавала нездорово полная старуха с усиками над верхней губой. Руки у нее сильно тряслись, и платье, которое она держала, тоже трепыхалось, играло на легком ветерке, и Марта сразу не могла рассмотреть, что на нем за узор, но потом рассмотрела. Красные маки на снежно-белом фоне.

– По размеру тебе, что ли? – допытывался Морозов, улыбаясь. – Да говори – или очумела совсем?

Старуха приложила платье к плечам Марты.

– Впору, – констатировала она неожиданно певучим для такого большого и грубого тела голосом. – Берите. Я отдаю недорого. Это моей дочери, ее больше нет. У меня еще туфли, думаю, они тоже подойдут.

Туфли – белые, на маленьком каблучке, с пуговкой на носике – подошли.

Старуха сказала Морозову:

– Ваша дочь будет очаровательна в этом наряде!

Помрачнело лицо Морозова, словно черная туча на него накатила. Но через пять минут он уже снова посмеивался и кормил Марту житными пряниками.

Вернувшись в колонию, Марта узнала, что Юрка Рябушинский пропал невесть куда.

– На один день вас нельзя оставить! – бушевал у себя в кабинете Леонид Матвеевич. Марта, испуганная и обессилевшая, сидела в своей комнате. На грубо сработанном комоде тикали часы, остатки роскоши прежних хозяев дома. Страшный старик пожирал младенца. На свете есть тысячи дорог, и только одна из них ведет в сырой овраг за рощей, а остальные – в тысячи стран.

А Шкалик помер еще до войны.

Глава 2

Крон и Рея

Первая дочь, Галина, далась молодой матери тяжело. Марта рожала трое суток и родила ребенка «с варежку», как высказалась молодая, но знающая акушерка. Если бы не ее забота и находчивость – не вырвались бы мать с младенцем из прохладных, нежных объятий безвременной смерти. Впрочем, роженица не выказала особой радости, когда ее оповестили, что жизнь дочери вне опасности. Казалось, она вполне равнодушна к ребенку и заботится о нем только по обязанности.

«У молодых-то оно всегда так, потом пообвыкнется, привяжется к малютке», – успокаивал себя Леонид Андреевич. Он был вполне счастлив и доволен, почувствовав себя отцом. Правда, ему бы хотелось мальчика… Ну ничего, девчонка тоже хорошо, будет помощница матери.

А Марта в помощницах нуждалась. Через год после их свадьбы колонию расформировали. Морозова власти не обидели. Памятуя его заслуги, хозяйственную сноровку, назначили председателем колхоза. Пост немаленький, что и говорить, и ответственность велика. Но Леонид Андреевич не испугался, повел себя, как и пристало партийцу. Принял хозяйство в свои руки. Марта стала председателевой женой. А это – всем пример и мужу помощница, а как быть, если к тому же еще и свой дом вести надо, и младенец присмотра требует? Кое-как, однако, перебились. Соседки помогали молодой председательше, но все равно сюсюкаться с дочуркой ей было некогда. Вот и выросла Галина неприласканной. Да так, может, и лучше – для жизни. С ранних лет стала помогать Марте по хозяйству. Никакого дива в этом, конечно, нет – так все сельские дети растут. Но Галина, считай, весь дом на себе тянула и умела еще какой-то особенный уют в нем наладить.

После Галины родились еще две дочери, но они появились на белый свет недоношенными и умерли обе от пупочного сепсиса, не прожив и месяца.

В деревне сочувствовали молодой матери, да та по младенцам не убивалась особенно. Вообще же она была не то чтобы тихая или забитая, но какая-то равнодушная. Со спокойными серыми глазами, неопределенной кроткой улыбкой, мягкими волосами и плавными движениями, она выглядела образцовой женой, матерью и хозяйкой.

В 1955 году Марта снова забеременела. Леонид Андреевич весь этот год находился в делах и разъездах. Времена поменялись круто, но Морозову линия, взятая партией, нравилась. На новом пленуме ЦК приняли программу, по которой списали все недоимки по сельхозналогу с колхозов и совхозов, сам налог снизили в два с половиной раза, стали больше поставлять техники и дали наконец селу долгожданной самостоятельности. Свободы стало больше, но и ответственности прибавилось. Нужно было учиться работать по-новому. Леонид Андреевич побывал даже в Болгарии, для обмена опытом. Всякий раз, уезжая, наказывал Марте беречься и втайне лелеял мысль о сыне, прикидывал, какой дорогой подарок сделать жене, если на свет появится долгожданный наследник. Но сделал такой подарок, о котором никто и помыслить не мог.

Ехал из Москвы и купил на вокзале газету – до поезда оставалось два часа, нужно было занять время. Много тогда публиковалось объявлений о поиске пропавших в войну людей. Пробегая глазами колонки, Леонид Андреевич споткнулся о знакомую фамилию: Челобановы. «Майя Челобанова ищет свою сестру Марту Челобанову, пропавшую в 1942 году…» У Морозова закружилась голова, впервые в жизни. К чести его надо заметить – он ни на секунду не задумался о том, стоит ли рассказывать жене об ищущих ее родственниках. Позвонил с телефона-автомата, обстоятельно объяснил, в чем дело, рассказал, где Марта живет. Долго потом улыбался, вспоминая захлебнувшийся счастьем женский голос в трубке – был он похож на голос Марты, только моложе и звонче…

Впервые за много лет Марта засмеялась и заплакала – одновременно.

Младшая сестричка Майя, которую Марта помнила несносной, веснушчатой егозой, за эти годы успела выйти замуж за профессора и вернуться в Ленинград, но зазнаваться не стала – приехала навестить сестру. У председателева дома остановилась машина – черная и блестящая, как галоша. Из нее выпорхнула городская штучка, по моде одетая, в пышном платье, в перчатках, при лаковой сумочке и в лаковых же туфельках. Завитая, надушенная… Муж-профессор солидно шел следом. Сестры обнялись. Леонид Андреевич смотрел на Марту – и не узнавал ее. Вот она какой бы могла стать, если бы не деревенская житуха, если бы не постоянные беременности и роды, если бы не это равнодушие в серых глазах! Сестра навезла Марте подарков, и она теперь с радостью перебирала их. Ткань на платье, пестрый крепжоржет. Куда она, дуреха, пойдет в таком платье? Коров доить? С бисерной сумкой только в театр, а какие в деревне театры? Додумалась сестрица!