Эдуард Фикер - Современный чехословацкий детектив Страница 4

— Это вы уже, без сомнения, сделали и сами.

— Да, я постарался, — согласился Карличек. — Но теперь считаю своим долгом познакомить с ним и вас. Бедржих Фидлер — человек хилый физически, с маленькой, боязливой и нерешительной душой и средним интеллектом. Поверили бы вы, что, обладая такими качествами, он способен на подвиг?

— Не поверил бы, — отозвался я.

— Ну и зря, — чуть ли не огорченно заметил Карличек. — Одна и та же личность может быть и трусливой, и героической одновременно. Конечно, если представить себе это как столкновение двух противоположных свойств, мы запутаемся в неразрешимом противоречии. Но нам не нужно ломать над этим голову, потому что из двух этих отвлеченных понятий собственно свойством человека является лишь одно: трусость. А героизм не свойство, он только и исключительно — действие. Трус не может проявить себя в действии. Герой — обязан. Но что такое героизм? Акробат, перелетающий под куполом цирка с трапеции на трапецию, не герой, а профессионал. Пьяный, задумавший преградить дорогу паровозу, мчащемуся на всех парах, тоже не герой. И слепая отвага отнюдь не героизм, поскольку проистекает просто из скудости воображения. Героизм — это только то, что совершается в исключительных обстоятельствах по неодолимому внутреннему побуждению, лишенному низменных и бесчестных мотивов. Поскольку же мощное внутреннее побуждение может охватить любого, в том числе и труса, то даже и трус в известные моменты может проявить себя героем.

Я был способен лишь издать глубокий вздох.

— Ладно, Карличек. Куда вы клоните? Хотите сказать, что и этот всесторонне ущербный Фидлер может быть мужественным, отважным, храбрым, доблестным и не знаю еще каким?

— Не только может, — добил меня Карличек, — но и должен. На него с особенной неумолимостью влияет врожденная крайне интенсивная работа чувств, этакая истеричность внутренних побуждений. В истории примеров тому — нет числа. Вспомним только, что вытворяли Ромео и Джульетта, вспомним, что наседка, прикрыв цыплят крыльями, бросает вызов ястребу и что мать кидается в огонь за ребенком, и мы перестанем удивляться проявлениям героизма у слабых существ.

Я глянул на дверь, которая оставалась приоткрытой. В приемной было тихо. Там сидел один Гонзик Тужима, невозмутимо дежуря у телефонов. Их было четыре, все через коммутатор. Ничего не происходило.

— Хорошо, — вздохнул я. — Меня интересует не то, что вытворяла Джульетта, а то, что вытворяете вы. Быть может, и у вас истеричность внутренних побуждений, и мы тут от вас сойдем с ума.

Карличек не дрогнул.

— Я полностью отвечаю за свою идею, товарищ капитан. Ромео и Джульетте я удивлялся, но понимал их. Так же понимаю я и Бедржиха Фидлера.

— Да ведь пропал-то не он, а его сын!

— Пардон. Сына он потерял, и давно. Вот в чем дело. Для него это уже привычная ситуация. Ничего нового не произошло — за исключением той мелочи, что теперь он уже не может его найти. Но сама предыстория Фидлеров подсказывает нам, что иначе и быть не могло. Бедржих Фидлер родился в семье ремесленника. В четвертом классе тогдашней народной школы он провалился сразу по нескольким предметам. Его оставляли на второй год, но отец его воспротивился такой очевидной бессмыслице. По поведению же у Бедржиха Фидлера всегда были пятерки. Он никогда не дрался, всем позволял себя бить и никогда ничего дурного не делал. Благонравие его объясняется просто трусостью. Бедржих Фидлер был трусливым еще в школе, и таким он остался по сей день, стало быть, трусость — его исконное свойство. Я сужу об этом потому, что для героических поступков ему требуется очень сильное внутреннее побуждение.

— Пусть так.

— Тогда дальше. С детских лет Бедржих Фидлер обнаруживал неискоренимый интерес к фотографированию. Поэтому отец пристроил его учеником к какому-то фотографу. Ученик вскоре превзошел мастера. К концу тысяча девятьсот тридцатого года мы находим его служащим в магазине фотопринадлежностей — цейсовские аппараты, все для проявления, копирования, увеличения. Благодаря Фидлеру магазин и фотолаборатория при нем широко прославились качеством товаров и работ, после чего владелец, сокрушенный затяжной болезнью, помер. Оставив весьма жизнелюбивую вдову.

Жизнелюбивая вдова и молодой приказчик, пускай даже «кругловатый», но очень нужный для торгового дела, так логично соединялись в моем воображении, что я нетерпеливо дернул плечом. Однако Карличек опроверг мои предположения.

— Вдова, — сказал он, — была довольно богата и всем телом фотогенична. Но Бедржих Фидлер не женился на ней, а предпочел оставить магазин, хотя, кажется, нередко фотографировал хозяйку, а тотчас после похорон хозяина получил от нее формальное предложение. Не имея ничего, кроме двух аппаратов, которые он приобрел в рассрочку в своем же магазине, Фидлер обеими ногами ступил, так сказать, на край бездны. Родители его уже умерли, в стране продолжался кризис. Прошло немного времени, и Фидлер уже ночевал под мостом. Оттуда его вытащили полицейские, твердо убежденные, что фотоаппараты он украл. Так он сменил благополучие на нищету и бедствия. Если принять во внимание слабость его характера, это был героический поступок, делающий ему честь. Он не продался. Только не было здесь никакого принципа, самоотречения или сильной нравственной воли. Он ни от чего геройски не отказывался — просто трусливо поддался внутреннему побуждению, не сумел превозмочь своего отвращения, причем у него не было даже никакого противовеса в виде любви к другой женщине, в общем, ничего. Здесь и кроется обманчивость. Люди думали, что он одолел соблазн, а дело было совершенно в противном. Правда, внешне это выглядело как чистый и похвальный поступок.

— И кто же им восхищался, скажите на милость?

— Те, кто не знал его души, — без раздумья ответствовал Карличек. — Вдова — нет. Вдова всем говорила, что он идиот, но ее мнение успеха не имело. Фидлер поступил как герой романа из журналов для дам, которыми тогда зачитывались. Это и помогло ему вскорости сделаться внештатным фоторепортером одного из таких журналов, а некая дама писала о нем роман с продолжением, неуемно при этом фантазируя, так что для нашего расследования произведение это не может служить документом. Но Фидлер получил рекламу, а главное, он поставлял интересные фотосюжеты, и даже в другие журналы. Он всегда был готов работать. Он научился выискивать сенсации, и со временем его взяли в штат крупного журнального концерна. Трусость его ошибочно считали личной скромностью, его нездоровую сентиментальную благодарность, которая гнала его делать снимки хоть посреди наводнения, — самоотверженным героизмом в работе.

— Карличек, — перебил я его, — не интерпретируете ли вы все это слишком субъективно?

— А иначе я не достиг бы приличного результата, — успокоил он меня. — Все это согласуется с действительностью. Я раскрываю его душу. И как видите, все более убедительно. Фидлер чем дальше, тем больше доказывал свой героизм, от которого уже не мог избавиться. Но всегда это было лишь порождением некоего алхимического сплава его эмоций. На той же основе покоилась и его привязанность к республике, находившейся тогда под угрозой. Он ездил в пограничные с Германией районы, снимал генлейновцев[1] и все, что творилось тогда в Судетах; несколько раз в разгар подобных занятий фотоэстетикой его избивали и ломали аппарат, а он все-таки привозил снимки, которые в силу тогдашней политики уступок и публиковать-то было нельзя. Он прослыл самым героическим фоторепортером. Заправилы судетских немцев послали даже запрос о нем в парламент. Фидлер же просто поддавался своей страсти снимать вообще и снимать сенсационные сюжеты в особенности. Так уж ему привили эту страсть, и она пустила в нем глубокие корни.

— Был он членом какой-нибудь партии?

— Никогда ни в какой партии не состоял и не состоит, — с излишней определенностью ответил Карличек. — Внутренние побуждения его к этому не склоняли. Он вел себя, я бы сказал, как рядовой национал-социалист, или социал-демократ, или член Народной партии — словом, как любой состоящий в этих партиях, — но не примыкал ни к тем, ни к другим. Готов держать пари, что во время выборов он брал бюллетени разных партий наугад, словно жребий из шляпы. Только генлейновцев он наверняка исключал из жеребьевки. Те же, кто состоял в остальных партиях, были для него просто чехи.

Карличек откашлялся и сказал, что в горле у него пересохло. Я крикнул Тужиме, чтоб приготовил еще чаю.

— Только, пожалуйста, пожиже! — без всякой нужды напомнил Карличек. И вернулся к своей лекции.

— Очередной его подвиг был продиктован разнообразия ради отчаянным страхом. Нечто вроде прыжка из горящего дома в брезент, растянутый внизу пожарными. У Бедржиха Фидлера мы вообще найдем множество внутренних побуждений к совершению подвигов. Поэтому в общении с ним я рекомендовал бы постоянно иметь в виду, что чувства командуют им неограниченно и без контроля рассудка. Это единственное средство понять кое-какие несообразности в его поведении.