Наталья Андреева - Самая коварная богиня, или Все оттенки красного Страница 4

Господи, как хорошо-то! Сколько раз умолял тебя, Господи, выпрашивал: отдай то, что взял! Подарки не забирают обратно. Раз наградил, так оставь навечно. Верни мне мой талант. Ведь был он, не просто так нескладный парнишка Эдик Листов поступил в художественное училище. И вот оказалось, что подарок-то где лежал, там и лежит. Как волшебная дудочка, дожидается своего заветного часа. Значит, рано было. До пятидесяти лет дожил, а получается, что рано стал считать себя художником. Не дотерпел, вот и наказан. А вот и время пришло: труби заветную. Громче труби, рождается художник Эдуард Листов. Тот, который войдет в историю. Умер бездарный живописец, умер творец пошлости. У него еще есть несколько чудных лет, дивных лет. И Вероника…

На следующий день

Эдуард Листов выяснил у соседки, где находится школа, и на следующий же день к обеду отправился туда. Пожилая женщина в перепачканной известкой одежде, с тряпкой в одной руке, с ведром, полным мыльной воды, в другой, удивленно открыла рот. Столичная знаменитость посетила местную школу! Листов невольно улыбнулся, глядя на полное ведро: к удаче, к деньгам.

– Извините, я ищу учительницу литературы Веронику Юрьевну.

– Она на педсовете.

«Я знаю», – чуть не проговорился он. Женщина по-прежнему стояла, открыв рот. Кажется, таких, как она, называют «технические служащие», сокращенно «технички». А по сути уборщицы.

– А долго еще будет длиться педсовет? – спрашивает он.

– Кто их знает! Может, сию минуту закончится, а может, еще час будут сидеть. Это как дело пойдет. Я, милый, учителям, когда они заседают, звонков не даю. Ить это мое начальство!

– Я подожду. Не подскажете, в каком кабинете заседают?

– Второй этаж, направо, в учительской они все.

– Ах, в учительской! Очень хорошо.

– А правда, что вы это… художник?

– Правда.

– Ну, надо же!

Она небось думает, что он как Репин. Или Левитан. Титанище. Выставляется везде где только можно. Но что толку ей объяснять?

Какое-то время он мнется в коридоре, подбирая нужные слова. Не хотелось бы ее спугнуть. Удивится ведь, увидев его здесь. Так и есть:

– Вы?!!

Серые глаза удивленно распахнуты. Выходящие из дверей учительской коллеги на них косятся и перешептываются. Он видит, как Вероника заливается краской. И тут же начинает извиняться:

– Простите меня, бога ради! Вчера в лесу вы мне так запомнились, что я не удержался. Выяснил, где находится школа, и пришел, чтобы вас увидеть. Не сочтите за дерзость, но я хотел бы написать ваш портрет.

– Мой портрет?! Мой?!!

– Вы, кажется, против?

– Нет, что вы! Но это же такая честь!

– Для меня – да. Вы замечательная девушка. Я, конечно, понимаю, что городские сплетни…

– Ничего, я как-нибудь переживу, если вам это действительно необходимо.

– Необходимо! Вы даже не представляете себе, насколько необходимо! В этом теперь все, в этом жизнь моя! Вы должны понять, Вероника Юрьевна…

– Да-да… Ой, господи! – Она хватается за пылающие щеки. – Столичная знаменитость будет писать мой портрет!

– Я говорю сейчас глупости, но молчать не могу. Я вчера словно свет увидел. Свет и… вас.

– Я все понимаю: вы как художник сейчас говорите. И в этом нет ничего такого… Ну, такого …

– Нет, нет! Я только портрет!

– Когда же вы будете его писать?

– Да хоть сегодня! Хоть сейчас!

На них уже не просто смотрят. Замерли, как в кинотеатре, перед экраном, где мужчина и женщина объясняются друг другу в любви, рты приоткрыли. Да, он что-то разошелся. Надо бы поспокойнее. Иначе можно ее, как это сказать? Скомпрометировать.

Он невольно улыбается. Как же все здесь серьезно! Но девушка – чудо. Возродила его к жизни.

– Вероника, вы заняты сегодня? Мне прямо не терпится начать.

– В общем-то, нет. Я не занята. Учебный год еще не начался. Я живу с мамой, мужа и детей пока нет… Мы вдвоем.

– Я все понял. Можно к вам сегодня вечером зайти? Я объясню вашей маме, что не собираюсь вас компрометировать. Хотя писать бы я вас хотел в лесу, в березках. Это не страшно?

– Нет.

Она сказала это с легкой заминкой. Он вдруг подумал, что из-за своей прихоти вполне может жизнь девушке сломать! Да кто на ней женится после того, как она каждый день будет уходить в лес с художником и оставаться там допоздна? Это же провинция! Никто ей этого не простит, пойдут сплетни.

«Ах, они там картину пишут! Ну, понятно. Известно, что за картина, на мягкой травке, да в такую погоду!»

Но как же она ему нужна! Прямо кровь закипела! Ничего, обойдется. Он напишет ее портрет и уедет, а с ней все будет в порядке. Найдется и для нее муж. Вон, какая красавица!

– Так я зайду вечером, Вероника?

– Конечно. Мама будет рада.

– А вы?

Она вспыхивает до корней волос, потом смущенно говорит:

– Я рада послужить искусству.

Он, улыбаясь, записывает адрес. Кажется, для них с Вероникой начинается новая жизнь.

…Она действительно живет вдвоем с мамой. У них маленький уютный домик на северной окраине, и ему приходится идти пешком через весь город. В руке у него коробка с пирогом, испеченным Алевтиной. Они тоже подготовились: в передней накрыт стол. Угощение нехитрое, все те же грибы, тушенные в сметане, должно быть, местный фирменный рецепт, на глиняном блюде аккуратно разложены пироги, на другом – румяные яблоки.

– Чем богаты.

– Не беспокойтесь, бога ради! Я не хочу есть. Просто решил познакомиться.

– Садитесь, пожалуйста. Чаю хотя бы выпьете?

– Чаю выпью.

Вероника одета в простенький ситцевый халатик, она стесняется и нервно теребит тоненькими пальчиками поясок. Его сердце пронзает жалость. Чистенькая, очень ухоженная бедность. Надо было кофе с собой принести. Но – неудобно. Он словно видит этих людей насквозь. Гордая, непродажная бедность. Они милостыню не примут. Перед ним настоящие русские женщины, а эти умеют терпеть. Они ничего так не умеют, как терпеть.

Он, не отрываясь, смотрит на Веронику. Кажется, ее мама что-то говорит:

– …двадцать два года, только-только институт окончила. На работу устроилась, а то в городе с этим проблемы. Теперь и о свадьбе можно подумать.

– Простите?

– Жених-то уже два года как из армии пришел. Поначалу Вероника его дожидалась, теперь он ее ждет.

– Ах, жених! И когда свадьба?

– Да уж почти сговорились.

– Мама!

– А что тут такого? Дело не стыдное – замуж выйти. Поживете пока здесь, а там, глядишь, государство квартиру даст. Парень-то на заводе работает. Честный парень, хороший, с руками, с головой…

– Мама!

– А образование – дело наживное. На заочное поступит. И будет в скором времени, Верочка, у тебя муж-инженер.

– Мама!

– Да что ты все заладила, «мама» да «мама»? Я говорю, что жизнь свою устраивать надо. А вы, товарищ художник, женаты небось?

– Да, я женат.

– И дети есть?

– И даже внуки.

– Так вы, выходит, старше меня!

– Мама!

– Да, мне пятьдесят.

– Пятьдесят! А я Верочку в двадцать три родила.

– А почему вы ее Верочкой зовете?

– Да это все ухажер мой придумал: назови, мол, Вероникой. Имя-то красивое дал, да и скрылся. Одна я Верочку растила, потому и судьбы своей для нее не хочу.

– Мама!

…Все-таки договорился на завтра! Родительница отпустила Веронику в лес, или, как он сказал, «на пленэр». Слово произвело впечатление. Пленэр – это не то же самое, что разврат. Звучит благородно, да и суть сего явления возвышенная. Дозволили. Аминь.

Эдуард Листов пришел домой поздно вечером, усталый и словно пьяный. После того как он ушел от этих милых женщин, все бродил, бродил по городу. Никак не мог успокоиться, представлял себе, как завтра придет в лес, достанет кисти, краски, и первый, трепетный мазок ляжет на полотно. Чудо просто, что на него снизошло озарение! Что вновь не терпится!

Острожный стук в окно.

– Кто там?

– Эдуард Олегович, вы дома?

– Аля? Вы?

– Где ж вы были весь вечер? Я стучала, стучала.

Несколько минут он мучительно раздумывал: что с ней делать? Потом невольно вздыхает и решается:

– Заходите, Аля.

– Ой! – вздрагивает она, очутившись в комнате.

– Что случилось?

– У вас лицо какое-то не такое. Словно светится.

– Да? Знаете, Аля, я счастлив сегодня. Удивительно счастлив.

– Полюбили кого?

– Да, полюбил. Эх, Аля, Алечка!

От избытка чувств он схватил ее в охапку, стиснул в руках так, что она застонала и – вот они, ее губы. Сладкие, пьяные, как переспелая вишня, так и брызжут соком. И уже закружило, завертело всего. Он словно провалился в бездонную яму, мял ее тело и проваливался в нее, почти теряя сознание.

А потом вдруг наступило просветление. Вероника – счастье, любить ее – счастье. А это совсем другое. Ну, другое .

– Эх, Алечка, Аля!

– Эдуард…

Она, похоже, не насытилась. Так и льнет к нему, обжигает, словно раскаленными угольями своими поцелуями. А ему словно опять двадцать лет. Сам себе удивляется: ну и накатило!