Елена Арсеньева - Страшная сказка Страница 4

Нет, Анфиса не унаследовала от отца губительной, болезненной мании. Она, можно сказать, даже боялась огня, а если и решила сжечь в сарае соломенную куклу, то лишь потому, что недавно попалась ей в руки старая, забытая каким-то дачником на станции газета «Тайная сила», а в ней – статеечка о том, как сжить со свету свою соперницу. Среди каких-то немыслимых способов (взять земли с кладбища и зашить ей в подол либо подсыпать в пищу, окликнуть соперницу, когда мимо нее будет проходить похоронная процессия, вынуть след из-под правой ноги и высушить в печи, тогда она сама непременно иссохнет) значился один простейший: сделать соломенную куклу (или вырезать бумажную), надеть на нее лоскут от платья злодейки и привязать к голове клок ее волос. А потом, нарекши ненавистным именем, сжечь куклу где-нибудь в уединенном месте. И тогда пакостницу настигнет внезапная и тайная погибель, причины коей никто и никогда не обнаружит, а путь к сердцу любимого будет расчищен, как дорога для проезда губернаторского кортежа.

Анфиса поняла, что сама судьба дала ей этот совет, потому что обстоятельства складывались самым что ни на есть ужасным образом. Да, она подумала, что судьба и впрямь за нее, а вышло, что и та поступила чисто по-женски, как подружка-предательница. Надо же было, чтобы в самый ответственный момент в сарай ввалилась Надька и сама себя спасла!

У Анфисы от такой неудачи совершенно опустились руки, и она плелась за Надей как неживая, словно сквозь вату слыша ее торопливый, возбужденный голос:

– Я уже даже и бабке сказала. Она с кулаками, а я ей: «Да пошла ты в сад! Живем тут как сельди в бочке, ну сколько можно, товарищ хвашист!» У нее глаза выпали. А я схватила сумочку – и чао, бабина, сорри!

Анфиса пригляделась – и в самом деле, в руках у Надьки потертая китайская сумка. Чем она ее так набить умудрилась, вещичек-то в наличии раз, два и обчелся? Впрочем, у самой Анфисы и того нет. Что сносилось, что батяня пропил.

– А куда поедешь-то? – спросила она неживым голосом. – Или он тебя встречать будет?

– Не-а, ну как тут встретишь, когда я сама не знала, каким поездом приеду? – полуобернулась к ней Надя. – Адресочек дал, заваливайся, говорит, ко мне хоть ночью, хоть утром, хоть днем, какая нам с тобой разница, когда, где и как?..

Она хихикнула, и Анфиса едва не задохнулась от ненависти, потому что сразу поняла, какой смысл вкладывался в это «когда, где и как», и вообразила, как Надька среди ночи (а ближайшая электричка, на которой она может уехать во Владимир, уходит через полтора часа – в восемь вечера, потом два часа в дороге, это будет десять и час – до квартиры) вваливается к Роману, и он открывает ей дверь в одних трусах или в чем он там спит, в пижамных штанах, с голой грудью, весь теплый со сна, нет, горячий, каким Анфиса ощутила его только раз, только один раз, после того, как все у них кончилось, не начавшись, и он сразу переключился на Надьку… Бесповоротно переключился, до такой степени, что, уехав из Кармазинки, где был в командировке от своей газеты, не забыл легкий летний роман с деревенской девчонкой, а прислал ей письмо, в котором звал к себе, обещал помочь поступить в институт… и сулил, как водится, златые горы и реки, полные вина. У Анфисы горло пересохло убеждать Надьку, что все кончится именно так, как в этой популярной народной песне:

А мне сказал, стыдясь измены:«Ступай обратно, в дом отца.Оставь, Мария, мои стены!» —И проводил меня с крыльца.

Но Надька только рассердилась:

– Чего пристала, будто банный лист к жопе? Небось помани он тебя, ты уж понеслась бы как подорванная! Бегом бежала бы впереди паровоза – никакой электричке не догнать. Да только нужна ты ему! Он меня позвал, и я поеду к нему. А ты тут останешься. Хватит нам с тобой друг за дружкой ходить, как нитка за иголкой, петь в одну дуду, будто попугаи-неразлучники, – пора расстаться задушевным подружайкам.

Задушевные подружайки… Их так называли чуть не с младенческого возраста, когда Анфиса и Надька, можно сказать, ползали по одной лужайке. В то время Кармазинка еще не обезлюдела, это была приличная деревня с детским садом, ну, понятно, они вместе в садик ходили, потом в школу, и воспитательницы, а за ними и училки вздыхали: до чего, мол, странно девчонки объединяются – если одна хорошенькая, то другая – непременно страшилище, и каково будет страшненькой Надюшке в тени своей подружки, которая еще в детстве обещала стать красавицей и обещание свое не замедлила сдержать?

Но умные люди говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Какой перчинки или солинки забыли положить, какой изюминки забыли добавить, когда замешивали тесто для красавицы Анфисы? И каких специй и пряностей, каких ароматических добавок не пожалели для Надюшки, что к ней липли мужики, словно мухи на мед, в упор не замечая длинных стройных ног, тончайшей талии, роскошной темно-русой гривы, огромных серо-зеленых очей и точеного носика Анфисы? Не родись красивой, а родись счастливой… Она была разборчивой, Анфиса, она училась да училась, ей наплевать было на убогих кармазинских кавалеров, которые зимой протаптывали тропки в сугробах, а летом – в крапиве к окнам Надюшки. «Мне эта деревенщина и даром не нужна!» – косоротилась Анфиса, никогда слыхом не слыхавшая про лисицу и зеленый виноград, тем паче – про Эзопа. «Принца ждешь? – ехидничала Надька, утирая губы, подпухшие после стараний очередного кавалера. – Ну, жди, жди. А я с Васькой на речку пойду!» Недаром ее фамилия была Гуляева. Красивая фамилия. Не то что у Анфисы – Ососкова. Какая фамилия, такая и судьба!

Ну, ждала она, ждала своего принца… Увидев Романа, подумала: ну вот и дождалась! А уж когда на дискотеке в станционном поселке он пригласил ее танцевать и потом пошел провожать и поцеловал на прощанье – это был первый в Анфискиной жизни поцелуй! – она уже не сомневалась: сбылась сказка! Но мало, видать, сказок она прочла, не знала, что в некоторых из них чокнутый принц вдруг увлекался не принцессой, а какой-нибудь замухрышкой-золушкой…

Следующим вечером Роман танцевал с Надей, и следующим – тоже, и потом, и после. Анфиса словно бы умерла – он ее в упор не видел, лишь изредка скользил по ней тусклым взглядом и отводил глаза, которые жарко, бесстыже вспыхивали, стоило лишь им упереться в Надюшкину неуклюже вытесанную фигурку. И так было все две недели, пока Роман прожил в Кармазинке. Ему дня хватило, что собрать материал для редакционной статьи, но он – это ежу было понятно – нарочно тянул время, не желая расставаться с Надей, мотался по окрестностям, «изучал положение» в соседних деревнях, таких же опустелых, как Кармазинка, таких же заросших сорной травой и забытых богом и людьми, и всюду с ним была Надюшка, он ни на шаг ее от себя не отпускал! Анфиса же для него словно бы умерла. Не передать, как она мучилась, сколько слез выплакала, правда, потом малость воспрянула, когда Роман уехал-таки наконец («Ну, коли мне он не достался, так и она его не получит!»). И вот пришло это письмо…

Пришло письмо, и сегодня Надька уезжает к Роману!

Родион Заславский

Январь 2001 года, Нижний Новгород

Родион замешкался в дверях, однако сзади кто-то прошипел: «Иди, чего стал!» – и чувствительно подпихнул его в спину, заставив тоже оказаться в аудитории. Он оглянулся в поисках добровольного помощника и очень удивился, обнаружив ту самую коротенькую барышню, которая передала Коляше видеокассету. По лицу ее текли хорошенькие аккуратные слезки, ротик был сложен в жалобное «О», а ручонки тискали насквозь мокрый носовой платочек.

Она плавно обогнула вконец оторопевшего Родиона и внедрилась в аудиторию.

Сразу было видно, что здесь сдают экзамен. Пять столов, за четырьмя сидят студенты, за одним, что возле двери, – преподавательница. На ее столе разложены бумажные белые квадратики: билеты, тут же блокнот, еще какие-то бумаги, ручка, ведомость.

Напротив училки сидел пятый студент и откровенно маялся отсутствием знаний. Он со страшной силой тискал свои руки, словно надеялся выдавить из них ответ, подобно тому как Мальчик-с-пальчик выдавил воду из сыра, уверив великанов, что выжал ее из камня.

Унылая физиономия молодого человека оживилась при появлении незваных гостей, а утомленное лицо преподавательницы выразило безмерное изумление. Она уставилась на Мыльникова, и Родион понял, что молодая женщина откуда-то знает его друга.

Коляша укоризненно покачал головой:

– Так-так… вот, значит, что тут у нас! Вот, значит, кто тут нарушает закон! Гражданка Еремеева Ольга Михайловна? Узнали меня? Или успели забыть? А вот я вас отлично помню. Правда, не поверил своим глазам, когда увидел именно вас в этой аудитории. Налицо рецидив, так получается?

Лицо преподавательницы вспыхнуло, глаза гневно сузились, но голос звучал спокойно, не сказать – надменно:

– Вообразите, я вас тоже помню. Николай Николаевич Мыльников, не так ли? Зачем вы здесь? В каком деле я замешана? Какой еще рецидив?