Лев Никулин - Высшая мера Страница 4

— Вот вы видите, вы видите, вот здесь мы ютимся. Здесь мы трое… Отель «Тициан». Комната триста франков в месяц. Я вышиваю, Леля служит в ночном кабаке. Помните — Москву, казенная квартира на Пречистенке, четверо прислуг, помните?.. А серебряную свадьбу у Яра в кабинете. Цыгане, Варя Панина, «К чему скрывать, что страсть остыть успела»… Помните, две тысячи рублей стоил ужин на сто двадцать персон. А теперь вот… И вы хотите, чтобы я поняла. Не понимаю! Не хочу понять! В Загребе была! В Софии, в Константинополе, сама стирала, сама стряпала. Леля — консоматорша! Не понимаю, не хочу понять! Ненавижу, глаза буду рвать ногтями! Мучить буду! Веревки буду вить, чтобы было на чем вешать! Проклятые!..

— Татьяна Васильевна, — почти закричал Мерц. — Татьяна Васильевна! Я таких слов слушать не хочу и не буду слушать. Мне жаль вас, но я вижу, что мы чужие, что мы разные люди. В эти десять лет мы стали совсем чужими. Я пришел к вам только потому, что хотел знать, как вы живете. Я считаю, что в России произошли величайшие и благодетельные для всего мира события. Революция…

— Не смейте! — задыхаясь закричала старушка. — Не смейте здесь! Я знать вас не хочу! Не хочу знать!..

Трудно было понять, что происходило в комнате. Маленькая старушка билась в истерике. Леля махала на нее руками и бросалась к Николаю Васильевичу. Митин, поймав за полу пиджака Мерца, сильно тянул его к двери. И над ними всеми, стоя обеими ногами на кровати, идиотически улыбался Костя.

На улице Митин взял из рук Мерца его шляпу и надел ему на голову.

— Ну и древляне! — весело сказал Митин и захохотал. Велосипедист, кативший впереди него колясочку с рекламой сигарет, посмотрел на него и тоже захохотал.

Они шли по узкой, полутемной улице. Состарившиеся, загримированные женщины уже выходили на промысел. Из зеленой лавки пахло петрушкой, горькими травами и свежей землей. В кафе на углу, маляры в синих, запачканных известкой блузах, непринужденно стояли у стойки, пили кислое, белое вино из маленьких стаканчиков. Легкая, нежная синева осеннего неба сияла в щели между высокими кровлями и холодноватое Ноябрьское солнце скользило вдоль фасадов домов.

— Вот вы говорите об эмиграции, — говорил Мерц, — пустота, разложение, гниль. Попробуйте убедить Татьяну Васильевну. «Почему не венчались в церкви?», и все тут. Живут в нищете, дочь чорт знает чем занимается, а гордость есть, своеобразное понятие о чести, устои…

Тяжелые ботинки затопали по асфальту позади, но Мерц не оглянулся.

— Вот с голоду помрет, а из моих рук ничего не возьмет.

— Николай Васильевич! — окликнул сзади мальчишеский голос.

Мерц оглянулся. Костя, запыхавшийся и потный, стоял позади.

— Николай Васильевич, — искусственным, ломающимся басом сказал Костя, — мама просила… завтра платить по счету в отеле, нельзя ли взаймы… хоть триста франков. Сосчитаемся.

Мерц, не глядя ему в глаза, рылся в бумажнике. Он вынул наугад три бумажки и отдал Косте. Тот убежал назад не простившись, крепко зажав в кулаке три мятых кредитных билета.

— «Гордость», «своеобразное понятие о чести», «устои»… — пробормотал Митин, затем он слегка толкнул Николая Васильевича в бок и совсем другим голосом продолжал: — Ну-с, поехали в консульство, чтобы в субботу в Лондон, а недельки через две — в Москву. Поездили и будет. Древляне!

— Древляне, — сердито повторил Мерц и взял Митина об руку.

IV

Бритье отняло у Печерского много времени. Сегодня он спешил и потому, убрав прибор, сразу перешел к прическе. Он выровнял в ниточку пробор и стянул редкие мокрые волосы тугой сеткой. Пудра густо лежала на щеках и подбородке Печерского. Осторожно смахнув пудру с лица, он встал и наклонился к зеркалу.

В белоснежной крахмальной сорочке, в трико цвета спелой дыни, в шелковых носках и лакированных туфлях, он стоял перед зеркалом две, три минуты. Затем, он повернулся к шкафу и; достал из него смокинг. Танцующими, круглыми движениями Печерский натянул брюки. Подтяжки имели явно не свежий вид. На бульварах, в витрине Маделио, он видел замечательные подтяжки — черная замша и муар. Надо купить, когда станет легче. Воротник и галстух отняли еще десять минут. Он надел смокинг и снял с головы повязку, осторожно обеими руками надвинул котелок и взял на руку пальто. В таком виде он мало походил на русского. Однако его выдавали выдвинутые скулы и голубоватые, бесцветные глаза.

Печерский закрыл окно. В комнате сильно пахло одеколоном, мылом, английским трубочным табаком и несвежим постельным бельем. Он запер комнату на замок и спустился в контору гостиницы.

— Мсье Бернар, — сказал он хозяину, — можете приготовить счет, — по-видимому, я уеду.

Мсье Бернар не ответил. Печерский повесил ключ на доску и вышел. В кармане его пальто звенели три монеты по два франка. Он остановил такси и сказал; «Пигаль — бар Казбек».

Улица Пигаль поднималась в гору, как корма корабля поднятая волной. Брюхо пятиэтажного углового дома повисло над улицей и из распоротого брюха, как требуха лезли гирлянды электрических ламп, рекламы ночных баров, дансингов и гостиниц. Дом состоял из бара «Фетиш» в бельэтаже, отеля «Шик» в третьем и четвертом этажах. В подвале, с одной стороны находился дансинг «Паради», с другой — кавказский духан «Казбек». Над «Казбеком» и «Паради» жили магазины торгующие тонким бельем, парфюмерией и предохранителями. У входа в бар «Фетиш» стояла очень полная, стриженая дама в костюме жокея. Это был бар лесбианок. Мальчик в позументах и галунах раздавал карточки-рекламы «Паради». У входа же в «Казбек» стоял Нико, грустный грузин в папахе и бурке поверх алой черкески. Ему был жарко. Он обмахивался папахой как веером.

В проходном салоне духана «Казбек» на низкой, неудобной тахте сидел генерал Мамонов. Кривые шашки, оправленные в серебро турьи рога висели над ним на стене. Тускло блестели клинки и от расписного фонаря цветными дугами и стрелами падал свет на ковры. Перед Мамоновым стоял низенький шестигранный столик. На столике, в белой черкеске и красных чувяках сидел князь Юсуф Карачаев.

— Друг князя Амилахвари — мой друг, — вкрадчиво и с придыханием говорил Карачаев. — Откровенно сказать — я на этом голову положил. Ты — человек понимающий. В Константинополе открыл «Наш Духан» — в трубу. В Загребе с Илико Тумановым открыли ресторан «Рион» — тоже в трубу. В Праге, если помнишь, шашлычную «Мцхет». Это кабак шестой по счету. Учимся, понемногу учимся. Район хороший — Пигаль. Но конкуренция. Сам понимаешь — четыре кабака в одном доме. Работать не с кем. Гертруду Николаевну помнишь? Золотой человек, золотые руки, золотая голова. Сманили в Буэнос-Айрес. Что их в Аргентину тянет — не понимаю. Молодость теряет, здоровье теряет. Агент дает золотые горы. С русской бабой хорошо работать. Француженку повезешь — документы, консул, скандал. С русской заботы нету, консула нету, — аллаху жалуйся. Работаю здесь с кем попало. Взял на пробу дочку мадам Поповой. Муж ее у нас в Тифлисе — начальник дороги был. Учимся, понемногу учимся. Трудно. Сам на базар хожу. Сам на кухне. Сам Наурскую пляшу. Все сам…

На лестнице показался Печерский, остановился у зеркала и ушел наверх.

— Этот с тобой? — вдруг спросил Карачаев.

— Со мной. Поручик Печерский.

— Шофер. Я знаю. У меня спроси, я всех знаю.

Мамонов положил руку на колено Карачаева и усмехнулся.

— А ты и Гукасова знаешь?

— Я всех знаю. Такого человека не знать — кого знать. Гукасов, Язон Богданович. Зачем спрашиваешь?

— Да вот жду сюда, — небрежно сказал Мамонов.

Карачаев мягко, как подброшенный пружиной, вскочил:

— Зачем сразу не сказал? Нико! Леля! Нико!..

— Да погоди…

Круглый и легкий в движениях Карачаев метался по лестнице и кричал в темноту подвала:

— Приготовить вторую саклю! Вызвать из «Каво коказьен» зурнача Дато!.. — вдруг как в танце, на одних носках, повернулся к Мамонову. — Зачем меня обижаешь, зачем себя обижаешь? Хорошего гостя привел — тебе хорошо, мне хорошо. Процент со счета получишь. Ты гордый — зачем гордый?.. Нико! Леля!..

— Не надо, ничего не надо, — отмахнулся Мамонов. — Мы на минуту…

— Воля гостя — закон. Не надо, не надо! — обиженно сказал Карачаев.

Сверху по ступенькам вдруг скатился Печерский. «Гукасов, Гукасов…» и Карачаев опять сорвался и кинулся в подвал задыхаясь и жалуясь:

— Зачем раньше не сказал — внизу встретить надо. Чудак-человек, дела не знает. Леля, Нико — разбойнико!

— Ну-с, Михаил Николаевич, — с расстановкой и слегка волнуясь сказал Мамонов. — Посмотрим как вы…

Он посмотрел на Печерского прищурив глаза и оттопырив губу. Тот стоял заложив руки за спину и расставив ноги.

— Поменьше разговоров, — продолжал Мамонов. — Предоставьте все мне. Понимаете?