Олег Игнатьев - Мертвый угол Страница 4

В последнюю минуту передумали? А, может, это нервы у него — того: маненько разыгрались? Черт бы их побрал! Конечно же, подонков, что его толкнули — он так и влип в титан, едва не разбил градусник стаканом, а пальцы все-таки обжег.

Возвращаясь к себе в купе, он вспомнил, как давным — давно, когда они с Оксаной только поженились, его в подъезде поджидали трое… где они теперь? Двоих он просто-напросто пришиб, а третий спекся от кровотеченья.

Мрачная работа.

Ночью боль усилилась. Казалось, что уже не один зуб, а вся верхняя челюсть разрывается на части, даже левый глаз горел огнем, как будто в него сыпалось и сыпалось толченое стекло. Как будто это не глаз, а заурядные песочные часы. И сам он превращался в эти самые часы, рассчитанные на вечность. А вечность — это страшно. Как черная дыра на месте солнца, когда посмотришь на него в июньский зной.

Ждать, когда боль отпустит, как отпускала раньше, ему не хотелось, но и не ждать было нельзя. Тогда надо было что- то предпринимать, а это курам на смех, потому что все давно спали, и колеса, громкие на стыках, словно говорили, что терпеть и ждать, пожалуй, лучший выход.

Климов приподнялся на локте, нашел в кармане пиджака пакетик с анальгином, вытряхнул в ладонь две пуговично-круглые таблетки, но вагон качнуло, и одна таблетка отозвалась снизу легким стуком. Полулежа, опершись на локоть, он поискал ее глазами в темноте, стараясь заглянуть под столик, наверное, хотел отвлечься от горячей боли, не нашел, вынул из пакетика еще один кругляш, отправил в рот, разгрыз и подтянул колени к подбородку. Было холодно и одновременно душно, как в заброшенном подвале, где он как-то просидел всю ночь, доказывая пацанам «соцгородка», что не боится крыс, гадюк и прочей твари.

На нижней полке кто-то завозился, видимо, подсели по пути, раскатно громыхнул пролет моста, и снова болевая тьма вагона и торопливо-скорый бег колес перевернули Климова с боку на бок, на спину и на живот, и снова на бок, и он, сглотнув лекарственную горечь, злясь, что анальгин ему уже не помогает, с тихим стоном прикусил угол подушки. Наволочка была волглой и ее казенный запах разварившегося мыла и крахмала, как и ее сырая ткань, больнично заглушали нестихающую боль. Эта боль не оставляла больше сил. Ни на то, чтобы дождаться утра, ни на то, чтобы облегчить участь.

Нечто подобное он уже испытывал, когда возвращался домой после похорон деда.

На электричку он тогда опоздал, захватил лишь ночной убегающий рельсовый гул. Через разложину прореженного леса, оскальзываясь впопыхах на мокрой глине, выломился на шоссе… И только потом, в дребезжащем, как пустая консервная банка на хвосте заулюлюканного кота, автобусе внезапно понял, что водитель пьян. Банально. В стельку. «Кардан обломался и вытек бензин», — горланил он, объезжая осевую линию, давая тем самым дорогу задним колесам своей «коломбины», стараясь вести ровно не ее, а мотив перелицованной песни. Встречные автофургоны впритирку ошаркивали комья грязи с бортов их дребезжащего «Пазика», и Климову в ужасе приходилось закрывать глаза, предчувствуя аварию. Надо было что-то делать, чтобы не разбиться всмятку: или выхватить ключ зажигания, или просто сказать «я приехал» и выскочить в ночь. На полном ходу, только не сидеть «кулем с глазами», как говаривала баба Фрося, не молчать, ухватившись за дужку сиденья. Молодой был, глупый. Может, он и выхватил бы ключ, не будь ему пустынно-тяжко после смерти деда, не ощущай он липкий, усмиряющий гипноз людской тщеты. И не было ни сил, ни воли, ничего… Как и сейчас, в этом измотанном вагоне, когда он, закусив угол подушки, готов руками раздавить песочные часы дурацкой боли.

Забылся и очнулся лишь под утро. В окно по-прежнему сквозило, ночной холод застудил ему висок, за то песочные часы разбились вдрызг: никакой боли не было. «Ура», — попробовав нажать пальцем на зуб, вымолвил Климов, и обрадовался, что сумел перетерпеть и в этот раз мучительную боль.

Решив, что он рассчитан на сто лет, Климов осторожно спустился на пол, сходил умылся, наскоро растер окостеневшие от ледяной воды скулы, погрел под мышками озябнувшие пальцы, проверил пистолет, бриться не стал, розетка не работала, да он, вообще-то, и не успевал: поезд сбавлял ход, причем, заметно.

Вот он и приехал. Вернее, получил возможность улизнуть, сбежать из невеселого вагона, где его всю ночь терзала боль.

Глянув по привычке влево-вправо, Климов отметил, что далеко впереди по ходу состава с нескольких подножек одновременно наземь спрыгнули дюжие молодцы с тяжелыми сумками, а из соседнего вагона высунулся амбал Сережа. На какое-то мгновение он задержал свой взгляд на Климове, но снова не узнал того, кому едва не перебил кадык в дурдоме.

Глава третья

От полустанка, на котором поезда стояли только две минуты, до «соцгородка», то бишь Ключеводска, названного так лет семь назад в угоду перестройке, добраться можно было на автобусе, часа за полтора, а если подрядить такси, то и быстрее.

Ступив на знакомую платформу, залитую лужами и кое- где уже прихваченную наледью, Климов полной грудью вдохнул воздух, пахнущий сырой листвой и терпко отдающий хвоей. Горы начинались сразу же за полотном, за рядом каменных ступеней, ведущих к зданию железнодорожной кассы и путевой службы. Он попытался взглядом отыскать тот горный кряж, за чьей громадой, в небольшой теснине затерялся Ключеводск, но темные, разорванные ветром тучи цеплялись за вершины скал, знобяще накрывали влажным сумраком деревья. Дубы, чинары, клены вспыхивали в утренних лучах случайно прорывавшегося света и тут же гасли, как будто осень подожгла их только для того, чтобы начать сбивать с них пламя.

Краснопогодье уступало слякоти и холодам.

Парни, выпрыгнувшие из головного вагона, быстро пересекли пути и с явным усилием — плечи оттягивали сумки — взобрались по откосу к черному «рафику», стоявшему неподалеку. Теперь они поглядывали в сторону Климова, а может, поджидали амбала Сережу, которого он пропустил вперед, только бы не видеть его рожи! Унижения, которым Климов подвергался в психбольнице, ожесточенно требовали крови. Он и не думал, что настолько мстителен.

Сделав вид, что нисколько не торопится, да и вообще ему в другую сторону, Климов поднял воротник плаща, поправил шляпу и, проводив взглядом своего обидчика, севшего в «рафик», направился к стоянке такси.

Гаревая, хрустко-влажная дорожка привела его к забитому горелой фанерой ларьку и газетному киоску с наглядно выбитыми стеклами. По небольшому пустырю ветер гонял пивную банку.

Никакого такси не было.

Щит автобусного расписания валялся в луже.

Мусор, грязь…

На черной от дождей дощатой лавочке сидел мужик в облезлой репанной куртюшке, выгаданной из кожаного летного реглана. Один глаз у него насильственно заплыл, и от этого казалось, что природа прилепила мужику уши наобум: одно ухо выше другого. Ветер то и дело сбрасывал ему на лоб гривасто длинные нечесаные космы. Он откидывал их точно дятел, дергая затылком. Завидев Климова, явно рисуясь, мужик достал из-под полы морской бинокль и стал заботливо дышать на окуляры. Взгляд вызывающий.

Если бы Климов отвел глаза, он никогда бы не узнал, что автобус будет лишь в обед: их в Ключеводске — всех автобусов! — осталось восемь штук, из них пять на ходу, а три в металлоломе. А такси… легче поймать попутку.

Климов понимающе кивнул, поддернул воротник плаща и думал уже было отойти, но приглашающий жест мужика заставил присесть рядом.

— Все хоккей, — сказал мужик, — не ссы, манюня! Доберемся…

Климов выразил досаду. Он спешил и прохлаждаться не хотелось.

— Доберемся, это ясно. Вот, когда?

Мужик окинул его взглядом, каким, наверное, задевал прохожих: дескать, если ты не местный, то сиди и не шурши, а коли свой, так че базланить?

— В гости или как?

— Да нет, — уклончиво ответил Климов. — Так, по одному делу.

— Ха! — мужик скривился, поиграл: подкинул и поймал бинокль, глянул на сидевшего с ним рядом Климова сквозь окуляры, усмехнулся. — Херов, как дров! Ты бабу Фросю едешь хоронить.

И Климов вздрогнул. Оценивающе взглянул на мужика. Тот опустил бинокль и протянул свою ухватистую руку: Ибн Федя.

— Юрий, — зная за собой шероховатость в отношениях с людьми, как можно проще сказал Климов. И, чтоб как-то скрасить отчужденность интонации, ответно поприжал ладонь.