Гелий Рябов - Конь бледный еврея Бейлиса Страница 4

- Вы сказали "дело". Что это означает?

- Это и означает, - несколько загадочно отозвался Владимир Алексеевич и протянул руку: - Желаю успеха, голубчик, вы уж расстарайтесь, не подведите старика... Теперь все в ваших руках...

"Однако фат, - улыбаясь в ответ и пожимая руку, думал Евдокимов. - Ишь ты: "старика". Фигляр..."

Евгений Анатольевич Евдокимов происходил из дворян Псковской губернии, благородных предков насчитывал всего лишь со времен царствования императора Николая Павловича, когда дед был пожалован потомственным дворянством в уважение к деятельности на ниве еврейского народного образования: во Пскове при старшем Евдокимове были открыты три начальные еврейские школы, чего в избытке хватило из-за малочисленного еврейского населения губернии. Дело было новое, возникло по благоусмотрению Государя, который, вдруг столкнувшись с обвинением евреев в неуживчивости, агрессивности и даже преступлениях против христиан (в те годы, а также и в сравнительно давние случились две скорбные истории: евреев обвинили в уничтожении христианских детей в Саратове1 и Велиже2), почел за благо отторгнуть еврейских мальчиков от хедера, проповедующего Талмуд и Тору, и дать если уж и не совсем русское, то российское образование - во всяком случае.

...Именно так стали Евдокимовы дворянами (из городских мещан). Что же касается приверженности внука Охранному - и здесь были свои резоны: окончив Императорский Санкт-Петербургский университет по юридическому, вдумчивый Женя отверг испытанный путь частного или присяжного поверенного и даже судебного деятеля и решил ступить на острие: в Охранную полицию. Дело было новое, и по примеру деда Евгений Анатольевич жаждал обрести ласку Государя. Нет, о титуле, конечно же, не мечтал, но прогреметь на ниве, прозвенеть и оставить след - это полагал вполне реальным. И хотя амбиции скрывал нет-нет они выходили наружу и становились достоянием сотоварищей. Эти амбиции, как, впрочем, умная приверженность делу и яркие способности, обратили на себя внимание начальства (о феноменальной его памяти Владимир Алексеевич сказал так, для прикрытия основного мотива и по неизбывной жандармской привычке все и вся на всякий случай затемнять). Впрочем, мелькнула мыслишка у проницательного Евдокимова: его персона истребована именно в связи с деятельностью предка на ниве еврейского просвещения. Но мысль эту Евгений Анатольевич сразу же отогнал - откуда, с чего? Ровным счетом никаких оснований...

...Ночью Евдокимов проснулся от непонятного беспокойства и решил прогуляться. Торопливо одевшись, вышел на улицу. Неярко горели газовые фонари, их накрывала легкая метель, опустевшая набережная криво уходила к заснеженной, стылой Неве. Над нею мело, пурга гасила синеватое пламя, город выглядел невсамделишно, призрачно, словно огромная декорация. Что ж, жизнь резко изменилась, завтра утром - в матерь городов русских, только вот зачем? Чего желает проницательное начальство на самом деле, о чем печется? И почему запрещено обращаться к общей и Охранной полиции? В чем тут дело? И каким образом, ничего не зная, можно выявить в полумиллионном городе какую-то неведомую крамолу, преступление, о котором надлежащие власти даже и близко не осведомлены? "Значит, - рассуждал Евгений Анатольевич, скорбя умом и сердцем, - должно случиться нечто для власти неприемлемое. Только вот- для всей ли власти?" От этой неправдоподобной мысли Евдокимов даже рассмеялся: разве бывает власть "вся" или "не вся"? Власть есть власть...

- Зарапортовался ты, друг сердечный... - грустно произнес вслух, завиральные это все идеи... - остановился у ажурного парапета, вглядываясь в осколки льда и скованную поверхность воды. - В Думе и Государственном совете идет смертельная борьба. Значительная часть членов Совета и депутатов желала бы остановить реформы Столыпина. Чтобы это сделать надобно нечто из ряда вон! Должно случиться такое невероятное событие, которое самые прогрессивные умы смутит и повернет вспять, в желанное многим прошлое, когда газеты писали только то, что приказывали, власть Монарха не была ограничена Манифестом 17 октября, а деятельность революционных партий, даже если она и не связывалась с изменением существующего строя, - все равно подвергалась беспощадному полицейскому прессингу...

Кто-то хочет вернуть былое, очень хочет... Эти имена известны: Петр Николаевич Дурново, старый деятель судебного ведомства и Министерства внутренних дел, позже - министр, положивший начало разгрому революции пятого года; член знаменитой семьи Треповых - Владимир Федорович, непримиримый противник Столыпина...

Но как они смогут восстановить "исконное"?

И вдруг совершенно невероятное предположение, догадка возникла где-то на самом краю сознания: действия ретроградов будут напрямую связаны с его, Евдокимова, командированием в Киев. Выбор же высокого начальства можно объяснить только одним: служением предков на странной ниве приобщения евреев к русской общественной жизни. И это значит, что...

Столыпин? Да неужто... Этого ведь просто не может быть... Ну, хорошо: террористы однажды решились и взорвали дачу премьера на Аптекарском. Но ведь террористы. Представители государственной власти, какого бы образа мыслей они ни придерживались, никогда не решатся, никогда...

На что? На что они не "решатся"?

От страшного предположения взмокла спина. Нет, невозможно...

А если? Если?

Если задето самое больное чувство некоторых от власти, от "движений"? Национальное достоинство? Известнейший юдофоб Шмаков написал однажды: "Горе тому, кто оскорбит русское сердце"1.

Если Столыпин выступил за равноправие евреев - ему конец. А если ему конец - рухнет все. И сама Россия тоже рухнет. Ибо на политической ниве нет ни одной фигуры, даже приближающейся к Петру Аркадьевичу... По уровню. Государственного мышления. И дела. "И что тогда суетиться? - думал в надвигающемся сумасшествии. - Да неужто собирать информацию? Кому? Зачем? Нет Столыпина - нет ничего... Просвети, Господи. Помоги..." Однако поездка решена. О крамольных мыслях начальству не расскажешь, не поймут-с... Э-э, прочь сомнения!

Вернувшись домой, Евгений Анатольевич рухнул на кровать и, уже совсем засыпая, сквозь сладостно накатывающую дрему удовлетворенно вспомнил: "Я традиционалист, я - консерватор, я - монархист, я читал Тургенева - "Отцы и дети", к примеру, и хорошо усвоил, что среди всех персонажей сего романа неугасимым светом светит матушка господина Базарова Евгения Васильевича (как ее бишь? Ну, да неважно...). Вот она - единственная из всех - верно подметила: у каждого жида имеется красное пятнышко на груди..." На этом метафизическом умозаключении Евгений Анатольевич растворился в объятиях Морфея...

Ночь прошла спокойно, в благостно оживляющем сне, и, вставши утром рано, Евгений Анатольевич взглянул на вчерашнее событие разумным оком профессионального розыскника. "Первое... - проговорил себе под нос, накачивая примус и водружая на него мельхиоровый кофейник. - Рекомендации начальства и билет от Суворина - это, конечно, штука, но не помешало бы и собственным ходом пройти..." Евдокимов имел в виду своего интеллигентного агента из Союза русского народа. Тот занимал в движении весьма достойное и даже заметное место и мог надлежаще рекомендовать Евдокимова своим в Киеве. Средних лет, профессорского обличья, имел склонность к музицированию и пению, во время дружеского застолья охотно исполнял "Люшеньки-люли", правда, требовал, чтобы гости сочувствовали хотя бы мычанием. В инструментальной музыке более всего ценил контрабас и в концертах, выслушав басовую партию, долго аплодировал, погружался в сладостное небытие и даже экстаз. Приходя же в себя, вновь начинал страстно бить в ладоши, как правило, невпопад, отчего начиналось шиканье и неудовольствие публики. "Жиды... - произносил с укоризной в подобных случаях. - Что они могут понимать в русской душе?!" - и величественно выплывал из залы.

Именно к этой, весьма заметной в петербургской общественной жизни персоне и намеревался направить свои стопы Евгений Анатольевич.

...Выпив чашечку мокко и скушав вчерашнюю булочку от Мушенова из кондитерской на Пантелеймоновской, дом 4, собрал необходимые пожитки и, выйдя на улицу, крикнул извозчика. Знаток оперы жил на Васильевском, в скромном доходном доме для среднего класса, что, впрочем, не мешало Парамону Матвеевичу (так звали агента) занимать шесть комнат в третьем этаже. Евдокимов бывал здесь крайне редко - из соображений конспирации, но теперь решил нарушить правила, так как времени на телеграмму и встречу на конспиративной квартире уже не было. Конечно, на конспиративной (обставил сам, по собственному вкусу, это была на самом деле почти собственность: до тех пор, пока чиновник Охранного пользовался квартирой в служебных целях, она никому другому не передавалась) куда как приятнее и привычнее, да ведь что поделаешь... Лифта не было. (Всегда поминал этот проклятый лифт страдал отдышкой. Болезнь появилась после того, как однажды съел несколько порций мороженого подряд, хотел поразить воображение очень нравившейся девушки. Вышло глупо, по-гимназическому. Девица рассердилась навеки, оставив Евгения Анатольевича в сугубом раздумье о роли женщины в жизни мужчин. После этого афронта никогда более не возобновлял попыток жениться. С уличными, живущими "от себя", было куда как проще и удобнее.) Чертыхаясь, поднялся на нужный этаж и с ненавистью закрутил флажок звонка. Парамон Матвеевич открыл сразу, будто ожидал гостя, впрочем, так оно и оказалось.