Оксана Аболина - Убийство в Рабеншлюхт Страница 4

Старые выцветшие обои растаяли вместе с коммуналкой, спящей Нонной, недопитым шампанским и медведем с оторванной лапой. Индюков сидел в пустой белой комнате, чувствуя теплое дыхание, изломанный стержень превратился в перо, а по клетчатому листу, вырванному из школьной тетрадки, бродил скучающий юноша с роскошной шевелюрой волос. Он спотыкался и падал, мысли его путались, окружающий пейзаж смазывался неловкими словами, но он был живым. При желании Индюков мог прикоснуться к юноше рукой и почувствовать тепло. Всё остальное ерунда. Слова станут на место позже. Как же давно у него не рождались живые образы!

Вслед за исчезнувшим пространством для поэта исчезло время. Не тикали часы, не двигалось за окном солнце, замерли звуки и голоса. Один лишь стержень стремительно двигался по маленьким клеточкам, оставляя за собой следы-буквы. Индюков не заметил, как закончился лист, как был вырван из первой попавшейся тетрадки новый… Вместе со стержнем поэт блуждал между клеток, останавливаясь и возвращаясь назад, а затем вновь покоряя еще не исписанное пространство. Выметая неудачные слова и целые предложения, перечеркивая абзацы и сочиняя их заново. Вырвал из тетради четвертый листок, переписал набело, удивился, как мало оказалось написано, но это было начало! И оно ему нравилось. Возможно, завтра, на свежую голову, ему покажется, что все написанное чистый бред. Но как упоительно сидеть в белой комнате и слышать позабытый звон колокольчика.

Колокольчик стих, белая комната медленно растаяла, Индюков снова сидел в кресле с вы-пирающей пружиной, от дверей за ним с настороженным любопытством следил мальчиш-ка, а Нонна по-прежнему спала на диванчике. Индюков поднялся, подошел к диванчику, поднял с пола бутылку шампанского и жадно приложился к горлышку.

— Йо-хо-хо! — громко произнес он, утирая текущую с подбородка пену. — Хватит спать!

Убийство в Рабеншлюхт

1

Четырнадцать убитых ворон за последнюю неделю.

Это единственное, что удерживало Иоганна, рыжеволосого паренька лет шестнадцати, в изрядно поднадоевшем деревенском захолустье. В убийстве ворон была тайна, загадка, некая мистерия, сиречь древнее таинство, совершаемое непонятно кем и непонятно с какой целью. Четырнадцать обезглавленных ворон, маленьких черных трупиков, с засохшими пятнами крови на шее. Несколько раз он, поморщившись, проходил мимо, но однажды любопытство пересилило брезгливость, и Иоганн, подняв мертвый ворох перьев, долго рассматривал его. Кому нужны вороньи головы? Себастьян, подмастерье кузнеца, юноша на год младше Иоганна, уверял, что это местные мальчишки балуют. Глупости! Просто Себастьян не любит мальчишек, вот и все. Любой бы на его месте не любил. Кто останется равнодушным к насмешкам о несуществующем отце? Хотя отец-то, положим, был. Просто остался никому неизвестным. Иоганн остановился и почесал пятерней затылок. Затем пригладил взъерошенные кудри и подумал, каково это — вырасти совсем без отца. А потом и без матери. Тяжело, наверное. Недаром Себа, как он кратко называл своего деревенского приятеля, бесится, когда разговор заходит о его родителях. На прошлой неделе вон на Феликса с кулаками набросился. Феликс из богатеньких, в университете учится, с ним интересно, когда он в настроении. А когда нет, хуже товарища и придумать нельзя. Язва, он и есть язва. Но воронами заинтересовался, кстати. Даже просил показать одну, и когда Иоганн принес обезглавленную птицу, долго и внимательно ее разглядывал. А потом ухмыльнулся довольно и пообещал, что найдёт, куда пропадают головы. Несколько дней уж прошло, а Феликс всё: потом да потом. Ну и ладно. Без него разберемся. Не деревня какая.

Сам Иоганн был юношей городским, чем очень гордился и потому свысока поглядывал на местных жителей. Они как будто жили во времена средневековья с его скучной неторопливой сельской жизнью, а не в самом конце стремительного девятнадцатого века, проложившего по старушке Европе дороги из железа и запустившего в океанские воды «чудовищ Фултона», огромные корабли, движимые паром. Никто здесь, кроме Феликса, не слышал о самодвижущихся повозках, новейшем изобретении просвещенных французских инженеров. А когда Иоганн начинал взахлеб рассказывать об этом чуде человеческого разума, его просто-напросто поднимали на смех. Повозка без лошади? Ври, мол, да не завирайся. И что прикажете делать в подобном province loigne? Ни секунды бы не оставался здесь Иоганн, будь на то его воля. Но воля была матушкина, а она сослала его из города к дяде, пожилому деревенскому священнику. «От греха подальше». Тоже нашла грех: подумаешь, пару раз побывал на собраниях молодых людей, которые обсуждали будущее справедливое устройство общества. Лучше бы не посылала. Дядя был страшным занудой.

Отец Иоганна погиб, когда подростку едва исполнилось двенадцать, и с тех пор матушка воспитывала их одна: его и младшую сестру Лизхен. Жили на небольшой пансион да за счет уроков французского, которые матушка давала детям бургомистра. И когда, по ее мнению, Иоганн совсем отбился от рук, она решила отправить его к брату на перевоспитание. Дядя, мало того, что с утра до вечера долдонил свои нравоучения с замшелыми примерами из Святого Писания, так еще и прислуживать в доме заставлял. Совсем уж, было, собрался Иоганн сбежать от него обратно в город, как приключилась эта история с воронами. Четырнадцать обезглавленных ворон! Это — не просто загадка, нелепица, что время от времени случаются повсюду. Это — самая настоящая тайна. «Можно пока и остаться, — решил Иоганн. — Надо же разгадать мистерию!»

Юноша осторожно перевернул палкой труп птицы и осмотрел его. Бедняга убита тем же способом, что и остальные. Где-то справа в кустах послышался шорох, Иоганн бросился на звук, проломился сквозь кустарник на заросшую тропинку и в недоумении остановился. Ни шороха, ни смешка, ни звука, никого… Лишь малиновая лента на ветке — такой лентой девушки украшают свои косы. Иоганн снял ленту с ветки и засунул в карман. В деле об обезглавленных воронах появилась первая улика.

Он взглянул на солнце: оно забралось уже высоко, а, значит, скоро вернется из церкви дядя и следует быть дома. Если, конечно, не хочешь пропустить обед. Если бы дядя только знал, как раздражают Иоганна его привычки! Вставать полшестого, приходить на обед вовремя, ложиться ровно в одиннадцать. Да пусть хоть луна на землю упадет — дядя ни за что не изменит режиму дня, который сам для себя выдумал. И вот стоило так подумать — как тут же не вовремя зазвонил колокол — беспорядочно, неровно. Должен ведь перед службой, на молитву сельчан собирать, а сейчас — уже служба закончилась. Может, случилось что? Хотя что, скажите, в этом захолустье может случиться?

Иоганн вернулся к убитой вороне, несколько секунд постоял над ней, разглядывая, а затем торопливо двинулся в деревню. Опоздаешь на обед — останешься на весь день голодный. Укоротить дорогу, что ли? Сейчас прямо через кладбище на окраине, через базарную площадь, где осенью собираются на торги со всех соседских деревень, мимо дома господина Бауэра, здоровенного, наголо бритого жандарма, и прямиком к дядиному двору.

Он почти миновал кладбище, как вдруг услышал громкий шум впереди. Выкрики людей было не разобрать, но тон их был донельзя возмущенный и взбудораженный. Явно что-то случилось за время отсутствия Иоганна. Только что? Что могло заставить деревенских жителей бросить свои дела и собраться вместе в самый разгар обычного дня? Иоганн ускорил шаг, перемахнул невысокий забор, показал язык залаявшей собаке, рванувшейся с цепи, но так и не доставшей мальчишку, миновал еще один двор, пробежал по узкому переулку и вынырнул прямо у дома жандарма. Вынырнул и остолбенел от изумления. Отгоняя яростно кричащую толпу, господин Бауэр, ветеран франко-прусской войны, вел испуганного Себастьяна с разбитым в кровь лицом.

2

Отец Иеремия отчаянно прорывался сквозь толпу разъяренных сельчан к кутузке, как называли в деревне жандармский участок. Он раздвигал рычащую и беснующуюся ораву людей локтями в надежде успеть остановить надвигающееся кровопролитие. Дважды за свою жизнь ему пришлось присутствовать при страшных и беспощадных сценах самосуда, и он понимал: чем скорее возьмёшь инициативу в свои руки, тем больше шансов спасти того, кого толпа в кровавом безумии обрекла на линчевание. Ни в коем случае нельзя допустить состояния беспомощности, когда для людей не остается ничего святого, когда и священника готовы убить за покровительство тому, кого заранее безоговорочно осудили. И нельзя уже ничего сделать — только вцепившись в рукава обезумевших, озверевших, потерявших человеческий облик существ, пытаться оттащить их от жертвы и обреченно наблюдать за тем, как совершается злодеяние. Жажда мести слепит глаза и рассудок. Страшная вещь — жажда мести. Варварство. Дикость. Разгул страстей. Бесчестие и ужас убийства. Девятнадцатый век, цивилизация, прогресс!