Андрей Житков - Агитрейд Страница 4

— Ну-ка, ша, чижи! — грозно сказал Чуча. — Знаем мы эти штучки! Рискнем, Духомор?

Дохаев кивнул, и они вдвоем направились к дукану, внимательно глядя под ноги. Скоро были внутри. Исчезли за прилавком, снова появились, осмотрели полки, мопед, облазили все углы. Наконец Чучерин достал из ящика бутылку “Фанты”, откупорил ее, сделал несколько больших глотков, сплюнул и сказал важно: “Проверено: мин нет. Чуча и Духомор”. Тут же все рванули к дукану. Сколько простоял он с выпавшей стеной — неизвестно, но только на банках, бутылках, канистрах был толстый слой пыли, на всем тлен и плесень, и “Фанта” оказалась противной на вкус. Под полками они обнаружили два ящика со сгнившими мандаринами и мешок почерневших земляных орехов. Часики не ходили, зажигалки не зажигались, но было приказано все добро сгрести в вещмешки, донести до “бэтээра” и хранить как зеницу ока. Он пальцем вывел на пыльном прилавке свое имя: “Дмитрий Ч.”. Колмаков увидел, засмеялся и подписал еще две буквы. Получилось: “Дмитрий ЧМО”. Самым ценным приобретением был, конечно, мопед “Судзуки”. От взрыва он почти не пострадал, если не считать разбитого стекла на спидометре. Чижики взвалили мопед на себя и бегом потащили его к “броне”, благо что техника стояла всего метрах в ста на грунтовой дороге. Чуча, убедившись, что начальства рядом нет, тут же заправил “Судзуки” бензином из бронетранспортера, несколько раз крутанул педали, что-то подкрутил, подрегулировал, и через несколько минут уже носился с воплями взад-вперед вдоль колонны, поднимая пыль столбом… Мопед они схоронили под матрасами на днище бронетранспортера, но на следующий день его все равно отобрал начальник штаба. Настучал кто-то…

Он знал, как себя вести, если ему попадутся эти люди: нужно отбросить автомат подальше от себя, высоко поднять руки, стараясь сохранить при этом спокойное выражение лица, будто ты их совсем не боишься, и ждать, пока они сами к тебе подойдут. Он представлял себе, как они будут выглядеть: длиннополые, песочного или салатного цвета рубахи, просторные шаровары, на ногах трофейные армейские ботинки, а может, калоши, на головах плоские афганские шапки или чалмы. Он видел их однажды очень близко. Вторая рота взяла в плен троих. Оружия при них не было, но у одного нашли автоматные патроны, спрятанные под подкладку войлочной шапки. Они сидели на корточках возле дверей особого отдела с разбитыми носами и губами, с потрескавшейся, ящеричьей кожей на руках. У одного были красные глаза. Стоящие чуть поодаль солдаты из второй роты рассказывали штабным, что этот притворялся слепым, а когда замахнулись прикладом, сразу дернулся, вздрогнул. У него-то и нашли патроны. Что потом с ними стало, он не знал. Наверное, отправили в тюрьму. Ему тогда больше всего запомнились их калоши, надетые прямо на босу ногу…

Высоко над головой прошли две вертушки. Он проводил их взглядом. Операция. Стоило бы дождаться темноты, а с той стороны дороги можно заночевать в подвале какого-нибудь разрушенного дома, но по такой жаре, с неполной флягой — нечего даже и думать просидеть здесь целый день. Дорога опустела, и он уже приподнялся на руках, собираясь с силами, чтобы рвануть вперед, но тут из-за поворота с урчанием выполз бронетранспортер, за ним второй, третий… Шла колонна. Точно — операция. Пошли на Чарикар. Интересно, какой полк? Он стал считать “бэтээры” и машины, но скоро сбился. Колонна прошла, пыль улеглась. Он отвинтил крышку фляги, наполнил ее, высосал пахнущую резиной воду, подержал ее несколько секунд во рту, чувствуя, как смягчается высохшее небо, и осторожно проглотил. Сзади послышался легкий шорох, он попытался обернуться и успел заметить боковым зрением бородатого человека, но страшный удар обрушился ему на голову, в ухе что-то треснуло, не было ни искр из глаз, ни цветных кругов — сразу же угольная чернота и беспамятство.

Их было двое. Бородатый был одет в маскхалат, на ногах — легкие сандалии, в руке он держал китайский автомат. Второй — безусый паренек лет пятнадцати в традиционной афганской одежде и босиком — опустил на землю длинноствольную винтовку с большим прикладом, присел рядом с шурави, глянул на его ухо, из которого струилась кровь, тонкими пальцами приподнял правое веко. Бородатый сделал ему знак, парень закинул трофейный автомат на плечо, они взяли Митю за ноги и поволокли за собой вглубь рощи. Там, где он лежал, остались панама и незакрытая фляга. Из фляги в траву тонкой струйкой вытекала вода. Через несколько секунд паренек вернулся, поднял и флягу, и панаму. Панаму надел на голову, из фляги сделал глоток, закрутил крышку, потряс флягу в руке, проверяя, сколько воды осталось, внимательно оглядел место и убежал, легко и бесшумно, едва касаясь босыми ступнями земли.

Они шли по дороге, поднимая густую пыль. Чуча вынул из кармана пачку “Примы”, закурил.

— На понт берет полкан! Нету на нас никакой вины! На чморе вся вина, он дневалил! — Чуча выдул струю дыма и усмехнулся: — Представляю, что будет, если его поймают!

— Птичке недолго виться над полями, вот и коршун закружился…— Колмаков глянул на оторванную лычку на левом погоне. — А кто сказал, что ротным можно руки распускать?

— Все они шакалы, — констатировал Чуча. — Ты че, Духомор, ссышь?

— Э-э, губу не хочу, суд не хочу. Меня дома ждут. Невесту нашли. Брат машину обещал, — Дохаев с досадой щелкнул пальцами. — Знал бы, в первый день в говне утопил, чмо!

— Здесь, — сказал Чуча, и они свернули с дороги к порубленному пулями кустарнику.

Найти своих не составило большого труда — трава в роще была хорошо вытоптана. Минут через сорок они нашли их у арыка. На берегу лежали аккуратно сложеннные “хэбэ”, солдаты плотной цепью стояли поперек потока по грудь в воде. Сначала нырял тот, который стоял у берега, затем второй, третий… Труднее всех было тем, кто находился посредине. Выныривали, отфыркивались, таращили глаза. Двигались вдоль по течению. Взводный прохаживался по берегу взад и вперед. “Дно как следует щупайте! Ногами-ногами топчите! Кто найдет, банку сгущенки на ужин!” Чуча рассмеялся — издалека стриженые затылки и загоревшие плечи солдат походили на поплавки, которые поочередно окунаются в воду, словно на крючки попалась гигантская рыбина и трепещет всем телом, пытаясь вырваться. Взводный увидел “стариков” и удивился.

“Ну-ка, бегом сюда!” Они лениво подбежали к лейтенанту.

— Вам же всем губа до особого распоряжения!

— Командир полка отменил, — веско сказал Колмаков. — Приказано искать оружие.

— Это чье? — взводный указал на траву, в которой лежали детали от автомата.

Чуча присел на корточки, поднял ствол с прикладом, сказал обрадованно: — Так это ж мой! Вот же насечки!

— Угу, насечки! — взводный усмехнулся. — А затвор с бойком где? В километре все облазили. Он их и утопить мог. А ну-ка, скидывай с себя все и марш в арык!

— Товарищ лейтенант, я простуженный, у меня освобождение, — тут же запричитал Духомор.

— Рядовой Дохаев, если через минуту я вас не увижу в воде, отправитесь на гауптвахту на трое суток, и никакой командир полка вам не поможет!

— Ой, как страшно, блин, чижик гребаный! — пробормотал себе под нос Дохаев, снимая ботинки. Он разделся до трусов, подошел к берегу, попробовал пальцами ноги воду. Чуча подлетел сзади, толкнул его в спину, и Духомор с воплем полетел в арык. Он вынырнул, погрозил Чучерину кулаком.

— Я твой нюх топтал, понял, да?

Чучерин нырнул в воду, вынырнул метрах в десяти ниже по течению, перевернулся на спину и поплыл, радостно крича:”Эх и хороша водичка, бля! Давай сюда, лейтенант!”

Он очнулся от боли. Сначала ему даже показалось, что правой половины головы нет вовсе — прямо от переносицы большая рана, из которой что-то стекает на землю, но не кровь, а жидкость, похожая на расплавленный свинец; она струится и вытекает из несуществующего уха. Открыть удалось только левый глаз. Он увидел перед собой потную шкуру, которая подрагивала, лоснилась и крепко пахла, понял, что его везут в гору и что лежит он на животе поперек спины с выступающими позвонками, а перед его глазом ослиный бок, и что руки крепко связаны кожаным ремнем, вот они внизу, под ним, онемевшие, синюшного цвета, и что правая часть головы, на самом деле, существует, она распухла и звенит; попробовал повернуть голову, чтобы увидеть того, кто ведет осла в гору, — он вдруг вспомнил последнее мгновение перед беспамятством: человека с большой бородой, которая вилась смолистым руном, — но движение это, усиленное тряской, неожиданно вызвало приступ рвоты. Его вывернуло, и в глазу опять потемнело, но сознание не ушло, он увидел, как кадр негатива, молодого парня-подростка, который с любопытством всматривается в его лицо. Парень что-то громко крикнул, и осел встал. Парень потянул его за “хэбэ” вниз, и он кулем свалился на землю. В глазу посветлело. Теперь был виден раздутый живот ишака, усыпанный камнями склон горы, уходящей в небо, и само небо, выгнутое, как дно стеклянной банки, с белесыми проплешинами веретенообразных облаков. Ишак нервными движениями хвоста отгонял от себя назойливых мух. Афганец сел перед ним на колени, свинтил крышку, приложил флягу к его распухшим губам, потом остатками воды обрызгал его голову. От теплых капель боль стала не такой острой, расплавленный свинец остыл, затвердел, сжался в комок. Над ним склонился второй, со смоляной бородой, что-то сказал парню, и парень кивнул в ответ. Он понял только слово “бурбахай” — “отваливай”, — мужчина отправлял парня куда-то. Митя медленно поднял связанные руки вверх, с трудом пошевелил пальцами, пытаясь показать, что больше не может. Мужчина ткнул стволом автомата в пряжку Митиного ремня, парень расстегнул ремень, рывком выдернул его из-под лежащего шурави, нацепил на ремень Митину флягу и опоясался поверх афганской рубахи, причем звезда на пряжке оказалась вверх ногами. В одну руку он взял винтовку, в другую автомат и стал торопливо карабкаться по склону, ловко избегая острых граней скал и камней. Чернобородый показал Мите, что он должен подняться. Митя встал, склон тут же закачался, поплыл, желая опрокинуться набок, и ему пришлось ухватиться за ослиную спину, чтобы устоять на ногах. Ишак недоуменно скосил глаз на шурави, повел серыми, с проседью, ушами — ты чего, парень? Когда головокружение прошло, Митя снова протянул к чернобородому руки и сказал: “Я сам сюда шел. Зачем? Развяжите”. Он не узнал собственного голоса: низкого, хриплого, отдающегося где-то в затылке тяжелым колоколом. Чернобородый покачал головой, но потом неожиданно поднял огромную, землистую от пыли руку, двумя пальцами дернул за узел, и ремень слегка ослаб. Митя мучительно улыбнулся уголком рта и стал разминать пальцы, пытаясь разогнать застоявшуюся кровь.