Эрнест Хорнунг - Старая любовь Страница 4

— Если нам это удастся, Кролик!.. — с сомнением сказал он, а я взял его за руку и стал горячо доказывать, что только об этом и мечтаю.

— Конечно, удастся! Конечно, удастся! — заверял я.

— Что-то я не очень в этом уверен, — мрачно сказал Раффлс. — Я попал в тиски, и мне прежде всего надо из них вырваться.

— Я буду ждать тебя.

— Хорошо, если через десять дней ты меня не увидишь, значит, уже не увидишь никогда.

— Только десять дней? — переспросил я. — Это ерунда.

— За десять дней может случиться многое, — произнес Раффлс совсем уныло, что было так нехарактерно для него. Он протянул руку и пожал на прощание мою.

Я уходил в очень подавленном настроении, мне трудно было разобраться, то ли Раффлс действительно болен, то ли просто очень удручен обстоятельствами. Внизу у лестницы меня перехватил инициатор моего увольнения проклятый Теобальд. Широко распахнув передо мной дверь, он настойчиво спросил:

— Так ты уходишь?

Я держал в руках свои пожитки, ответ был ясен, но мне пришлось, не откладывая объяснение в долгий ящик, поговорить с ним начистоту.

— Да, — со злостью сказал я, — благодаря тебе!

— Что ж, приятель, — лицо эскулапа просветлело, как будто у него с души свалился огромный груз, — я не испытываю удовольствия от того, что лишаю тебя места, но ведь ты никогда и не был сиделкой, и ты это знаешь так же хорошо, как и я.

Я не понял, что он хочет этим сказать и как много он знает, поэтому промолчал.

— Зайди-ка сюда на минутку, — продолжил он и, пригласив меня в свою приемную, торжественно вручил мне соверен в качестве компенсации, который я так же торжественно опустил в карман, как будто у меня не было еще пятидесяти таких же, разложенных по разным карманам. Добряк совсем забыл о моем социальном положении, которое он так старательно подчеркивал в начале нашего знакомства, но он так и не привык относиться ко мне как к джентльмену, и я не думаю, что высокий стакан, который он, когда мы вошли, постарался спрятать за фотографией, мог бы помочь ему освежить память.

— Есть одна вещь, которую мне хотелось бы выяснить, прежде чем я уйду: мистер Мэтьюрин действительно болен или нет? — спросил я доктора. Я имел в виду, конечно, в настоящий момент.

Доктор Теобальд вздрогнул, как рекрут, услышавший голос сержанта по строевой подготовке.

— Конечно, болен! Так болен, что ему нужна сиделка, которая умеет ухаживать за больными, хотя бы для разнообразия. — С этими словами он захлопнул дверь перед моим носом, и я отправился своим путем, размышляя, то ли он не понял, что я имел в виду, то ли по-прежнему обманывал меня.

Несмотря на мои опасения по поводу здоровья Раффлса, в течение нескольких последующих дней я мог получать истинное удовольствие. На мне была приличная одежда, в карманах, как я уже говорил, неплохие деньги, которые я мог тратить без угрызений совести, даже слишком бездумно для сообщника человека, чья личная свобода зависит от всеобщего заблуждения, что он мертв. Я все так же восхищался Раффлсом, который оставался таким же смелым, как всегда, но в профессиональном отношении не мог рисковать так, как я. То, что для меня оставалось невинным развлечением, для него становилось недоступным. Он не мог даже купить билет за шесть пенсов и пойти на матч на крикетный стадион «Лордз», где и без него джентльмены часто вели себя далеко не лучшим образом. Он никогда не ездил на поезде, а выход пообедать был всегда связан с риском неожиданной встречи. Несмотря на то что Раффлс изменился, он тем не менее не мог открыто появиться ни в каком общественном месте, ни в какое время. А в свете последних событий — я предвидел — он станет еще осторожнее. Что касается меня, то я такого постоянного риска не испытывал. Я всегда мог воспользоваться возможностью «хорошо провести время».

Так я размышлял, когда ехал в двухколесном экипаже по дороге в Ричмонд. Мы с Раффлсом решили, что Ричмонд лучшее место на случай поисков загородного убежища, а добираться туда лучше всего в экипаже, который можно тщательно выбрать. Раффлс должен был написать на ричмондскую почту через неделю или дней через десять, и по крайней мере неделя была в моем полном распоряжении. С этим довольно приятным чувством я, удобно откинувшись на спинку, разглядывал себя в висящем немного под углом зеркале, которое я нашел ничуть не менее важным усовершенствованием в экипаже, чем резиновые шины. Я и правда был не таким уж неприятным молодым человеком, если только можно считать себя молодым в возрасте тридцати лет. Лицо у меня было самое обыкновенное, ни особым очарованием, ни выразительностью, которые так отличали лицо Раффлса, я похвалиться не мог. Но это отличие и было чревато опасностью, потому что впечатление, которое он производил, забыть было невозможно, а меня можно было спутать с сотней молодых людей, которых так много в Лондоне. Моралистам это может показаться невероятным, но мое тюремное заключение внешне никак не отразилось на моем облике, и я тешу себя надеждой, что зло, которое я совершил, никак не отпечаталось на моей физиономии. В этот день я сам удивился, каким чистым и свежим был у меня цвет лица, и даже слегка огорчился тем, насколько наивным казалось мое отражение в зеркале. Подросшие после затянувшегося отдыха усы цвета соломы несколько разочаровывали своими размерами, а в некоторых местах их просто требовалось нафабрить. Так что, разглядывая преступника, который однажды уже отсидел свое и неоднократно после этого заслуживал того же, только очень поверхностный или очень высокомерный наблюдатель мог бы вообразить, что замечает в моем лице признаки преступных наклонностей.

Во всяком случае, перед таким лицом не захлопывают двери первоклассных отелей без более явных на то оснований, и я, к полному своему удовлетворению, направил извозчика к гостинице «Звезда и Подвязка». Я велел ему также проехать через парк, хотя он и предупредил меня, что это будет намного дольше и дороже. Время было осеннее, и я подумал, что краски в парке должны быть чудесными. Раффлс научил меня ценить подобные вещи даже в разгар самого рискованного приключения.

Если я так подробно описываю, что чувствовал тогда, то только потому, что, как и всякое удовольствие, это было весьма недолгим. Я с большим комфортом разместился в гостинице, которая была настолько пустой, что я получил номер, достойный принца, и мог наслаждаться прекраснейшими видами (вполне в патриотическом духе) каждое утро, когда брился. Я совершал длинные прогулки по прекрасному парку, по лугам Хэма и Уимблдона, а однажды дошел даже до Эшера, где мне весьма убедительно напомнили об услуге, какую мы однажды оказали прославленному жителю этого прелестного края. Но почти идеальное убежище я нашел не здесь, а в Хэм-Коммон — одном из мест, которые Раффлс считал особенно желательными. Это был коттедж, где, как я после расспросов узнал, летом сдавались комнаты. Хозяйка, солидная матрона, обладавшая рядом явных достоинств, очень удивилась, услышав, что я хочу снять жилье на зиму. Но я давно заметил, что слово «автор», произнесенное с соответствующим видом, вмиг объясняло многие невинные отклонения в поведении или внешнем виде и убеждало несведущий ум пойти навстречу. Это был как раз такой случай. И когда я сказал, что могу писать только в комнате, которая выходит окнами на север, питаясь молоком и бараньими отбивными, да чтобы в холодильнике лежала холодная ветчина на случай ночного вдохновения, которому я был весьма подвержен, мои литературные наклонности перестали вызывать какие-либо сомнения. Я занял комнаты, заплатил по собственной инициативе за месяц вперед и смертельно затосковал, пока неделя не подошла к концу. Теперь Раффлс мог появиться в любой день. Я жаловался, что на меня никак не находит вдохновение, и при этом вдруг спрашивал: а точно ли баранина для отбивных из Новой Зеландии?

Трижды я безрезультатно наводил справки в почтовом отделении Ричмонда, а на десятый день ходил туда почти каждый час. Для меня не было ни слова, даже последней ночной почтой. И я, мучимый ужасными предчувствиями, тащился домой в Хэм, а на следующее утро сразу после завтрака уже снова был в Ричмонде. И снова для меня ничего не было. Выносить это больше я не мог — без десяти одиннадцать я уже поднимался по ступеням станции Эрлз-Корт.

Утро было премерзкое, длинные прямые улицы были окутаны плотной пеленой густого тумана, то и дело обдающего лицо влагой. И когда я свернул в наш переулок и увидел эти дома, как горы громоздящиеся по обе стороны, я почувствовал, насколько все же лучше жить в Хэме. У подъезда нашего дома стояла какая-то повозка, которую я принял сначала за фургон торговца, но, к моему ужасу, это оказался катафалк; у меня упало сердце.

Я посмотрел вверх на наши окна: шторы были опущены!

Я бросился к нашей квартире. Дверь у Теобальда стояла открытой — мне не пришлось ни стучать, ни звонить. Я увидел доктора в приемной, глаза у него были красные, и все лицо тоже было в красных пятнах. Он был одет во все черное — черный траур с головы до пят.