Андрей Троицкий - Удар из прошлого (Напролом) Страница 40

Когда сестра убежала за портфелем, Тимонин встал, подошел к окну. Из палаты просматривался больничный двор, застроенный деревянными сараями и засаженный молодыми чахлыми тополями. На заднем плане виднелась котельная с высокой трубой, пускающей в небо черный дым, и одноэтажный кирпичный домик, видимо, больничный морг.

Картина была такой скучной, что захотелось спать. Тимонин снова лег на кровать, втянул в себя воздух, надеясь услышать сладкий запах свежих цветов. Но ромашки не имели запаха. Стерильный воздух палаты не был пропитал ни лекарственным духом, ни камфорным спиртом. Пахло только сдохшей под полом крысой.

– Вот ваш портфельчик.

Сестра неслышными шагами вошла в палату, поставила портфель на стул. Тимонин открыл замок, убедился, что деньги, как ни странно, на месте. Он сунул портфель под кровать и лег на спину. Сомова остановилась в дверях и, наконец, решилась на вопрос.

– А, правда, говорят, что вы спасли тех людей из вертолета?

– Я что? Я спас? – переспросил Тимонин. – Кого?

О своем подвиге он почти ничего не помнил. Мало того, он плохо понимал, где находится, как сюда попал, за какую провинность ему нужно валяться на этой койке и вдыхать запах дохлой крысы. Сомова, оценив скромность больного, больше не стала ни о чем спрашивать, она вышла в коридор, села за стол рядом с дверью в палату Тимонина, включила лампу и начала фасовать таблетки по пакетикам.

Тимонин ненадолго задремал, но был разбужен тяжелыми шагами. Растворив обе створки двери, в палату вошли двое военных, лейтенант и прапорщик. Они внесли и поставили у противоположной стены ещё одну койку. Затем вкатили каталку с восседавшим на ней пожарным полковником. Будь Тимонин в здравом рассудке, он не узнал бы спасенного им человека.

На грудь, спину, руки, лицо полковника, поцарапанные металлом, порезанные осколками лопнувших иллюминаторов, наложили повязки, в несколько слоев замотали бинтами. Израсходовали на одного пожарника недельную норму перевязочного материала, отпущенного на всю больницу. Сломанные в голенях ноги закрывали шины и гипс. Из-под повязок на Тимонина глядели живые черные глаза.

– А я сам к тебя попросился, – сказал полковник. – Меня тоже в одиночку поместили. Так я там за час чуть от скуки не подох. Виноват, не представился. Белобородько Василий Антонович. А тебя как величать?

– Меня величать? – переспросил Тимонин. – Леня.

– Ну, значит, будем дружить, Леонид, – забинтованной рукой полковник дотронулся до горла. – Я уже сказал, кому надо. Коньячка сейчас принесут. Дерябнем за мое спасение, за твое здоровье. И телевизор доставят.

– Что у вас с ногами? – спросил Тимонин.

– Ерунда, переломы голени, – махнул рукой Белобородько. – Через пару дней отек спадет. Тогда наложат гипс. А через полтора месяца уже сплясать смогу.

В палате снова появились лейтенант и прапорщик. Поставили в углу высокую тумбочку, водрузили на неё телевизор. Через несколько минут между кроватями Тимонина и Белобородько стоял стол, покрытый клеенкой. Над столом склонился прапорщик.

– Ты вот что, – Белобородько тронул прапорщика за рукав. – Поставь сюда, рядом с моей кроватью стул. Слетай в дежурку и доставь сюда мою форму. И все это дело повесь на стул. Сверху – китель с погонами и орденскими колодками. Чтобы из коридора было видно, что тут не хрен моржовый лежит, а без пяти минут генерал. К нам завтра большие люди придут. Даже из газеты корреспондента присылают.

– Слушаюсь, – прапорщик исчез за дверью.

– Со дня на день жду присвоения очередного звания, – понизив голос, сообщил Белобородько Тимонину. – По моим сведениям, приказ уже подписан. Так что, ты сегодня спас генерала, а не полковника.

Остававшийся в палате лейтенант, видимо, мастер на все руки, наладил телевизор. Присев на стул, начал выгружал из сумки уже порубленную на кружки колбасу, копченую рыбу, граненые рюмки и коньяк. Белобородько свесил запечатанные шинами ноги с койки, осмотрел бутылку со всех сторон, долго читал надписи на этикетке. И остался доволен. Расторопный лейтенант открыл бутылку мизинцем, пропихнув пробку внутрь. Белобородько потянулся забинтованной рукой к налитой рюмке.

– Ну, за возвращение с того света. И чтобы там пореже бывать.

Белобородько поднял рюмку, потянулся чокаться со своим спасителем. Тимонин тоже поднял рюмку. Умытый и причесанной, в женской пижаме в мелкий розовый цветочек, он выглядел очень трогательно. Будто снова обрел потерянную много лет назад невинность.

Глава пятнадцатая

Руслан Валиев и два его компаньона азербайджанца добрались до Калязина без приключений. Они быстро нашли больницу, расположенную у въезда в город, заплатили охраннику, стоявшему на воротах, чтобы пропустил машину на территорию больницы. «Нива» остановилась в удобном месте: густой тени трансформаторной будки.

– Подождем, – сказал Валиев. – Нужно, чтобы объявили отбой. Погасили свет в палатах. В какое время в больницах вырубают свет?

Сидевший на заднем сидении рядом с Валиевым склонный к полноте бывший борец Магомет Нумердышев неопределенно пожал плечами.

– Наверное, в одиннадцать. Когда я лежал в больнице…

– Тогда пойдем в начале двенадцатого, – сказал Валиев. – И сделаем все, как надо. Обстоятельно, без спешки.

Из салона были хорошо видны освещенные больничные окна. Какой-то человек в крайнем окне второго этажа махал сложенной в трубочку газетой, видимо, бил мух. В соседнее окно было темным. Там помещалась служебная комната, ординаторская или врачебный кабинет. Валиев посмотрел на светящиеся в темноте стрелки наручных часов: ждать долго, а терпения нет. И разговоры разговаривать не о чем: все вплоть до мелочей обкашляли ещё по дороге.

Он тронул за плечо водителя Байрама Фарзалиева, дал указания.

– Давай, топай на разведку, – сказал Валиев. – Все проверь, осмотрись хорошенько. И без спешки. Никто за нами не гонится.

Байрам знал, что делать. Он выбрался из машины, тихо захлопнул дверцу. Через пару секунд мужской силуэт растворился в темноте.

Валиев выкурил сигарету, расстегнул стоявшую на сидении сумку, извлек оттуда садовые ножницы, никелированные, с пластмассовыми накладками на рукоятках. Он снял предохранитель, раскрыл ножницы, провел по лезвию тыльной стороной ладони. Туповаты. Но это хорошо. Если таким, не слишком острым инструментом, человеку по суставу отрезать палец за пальцем, получится больнее, чувствительнее, чем острыми ножницами. Что и требуется.

– Тимонин настоящая скотина, – сказал вслух Валиев. – А скотину надо резать.

Нумердышеву понравилась немудреная шутка, и он рассмеялся и от себя прибавил:

– Скотину режут насмерть.

Валиев впал в раздумье. У человека двадцать пальцев. Плюс двадцать первый, мужской палец. Тимонину потребуется все его мужество, все, до последней капли, чтобы вытерпеть эту боль. Наверное, про себя он будет молиться, чтобы пытка скорее кончилась, чтобы его пристрелили или ножом по горлу чикнули. Пусть помечтает. Тимонин проживет дольше, чем захочет. Куда дольше… Валиев заставит этого подонка погрузиться в настоящий кровавый ад.

Интересно, как лучше поступить? Сначала ножом с обоюдоострым лезвием вырезать Тимонину язык, а затем кастрировать? Или наоборот? Кастрировать, а потом уж вырезать язык и вставить член на его место? Тут надо подумать. А потом, после оскопления, Валиев вскроет Тимонину брюхо. И заставит того, чтобы он смотрел, смотрел, смотрел на все это…

Валиев пощелкал ножницами.

Картина беспалого, кастрированного Тимонина с членом, торчащим изо рта, но ещё живого, в сознании и твердой памяти, виделась так явственно, так рельефно и живо, что Валиев испытал возбуждение покрепче полового. Кровь прилила к внутренней поверхности бедер, вздулись вены на предплечьях, сердце забилось сладко и часто, вдоль шеи и спины прошел приятный горячий зуд. Валиев под сиденьем ритмично задвигал ногами, стискивая и раздвигая бедра. Он даже смежил веки от удовольствия.

Есть в страшных человеческих страданиях, в жутких муках боли что-то необъяснимо притягательное. Естественно, не для жертвы, для палача.

Пожарник Белобородько оказался мужиком, не крепким на спиртное. Он осилил три рюмки коньяка, затем повалился на постель, заявив, что сломанные ноги болят. Они и должны болеть, потому что свои, а не колхозные. Пожарнику хватило терпения проследить, чтобы его из палаты убрали стол с объедками и переполненные окурками пепельницы. Он распорядился, чтобы форму с двумя рядами орденских колодок на груди повесили на стул у кровати, а фуражку с красным околышком положили на подоконник.

Белобородько отошел ко сну, но не проспал и пяти минут, внезапно очнулся, отдал лейтенанту новый приказ: включить телевизор и настроить его на тот канал, где передают футбол. Увидав на экране футбольное поле, полковник как-то внутренне размяк, словно успокоительное принял. Отпустил лейтенанта и прапорщика до дома, наказав им явиться завтра к обеду, захватив с собой борща в судке.