Матильде Асенси - Последний Катон Страница 40

— На самом деле, когда Лука записал эти пророчества, вложив их в уста Иисуса, — уточнил Босвелл, — в восьмидесятых-девяностых годах нашей эры, все это уже случилось.

Я холодно взглянула на него.

— Не думаю, что это замечание кстати, Фараг.

— Прости, Оттавия, — извинился он. — Я думал, ты знаешь.

— Знаю, — сердито ответила я. — Но зачем об этом напоминать?

— Ну… — замялся он, — я всегда думал, что хорошо знать правду.

Не вмешиваясь в наш спор, Кремень встал, поднял с пола рюкзак, повесил его на плечо и вошел в коридор, ведущий к выходу.

— Если от правды только вред, Фараг, — в ярости уколола я его, думая о Ферме, Маргерите и Валерии и о стольких других людях, — знать ее не обязательно.

— Наши мнения расходятся, Оттавия. Правда всегда лучше лжи.

— Даже если она приносит вред?

— Все зависит от человека. Есть люди, больные раком, которым нельзя говорить, в чем заключается их болезнь; однако другие настаивают на том, чтобы об этом знать. — Впервые за все время нашего знакомства он пристально, не мигая, посмотрел на меня. — Я думал, ты из этих людей.

— Доктор! Профессор! Выход! — закричал Глаузер-Рёйст неподалеку.

— Идем, а то останемся здесь навсегда! — воскликнула я и пошла по коридору, оставив Фарага одного.

Мы выбрались на поверхность через засохший колодец посреди диких скалистых гор. Темнело, было холодно, и мы понятия не имели о том, где находимся. В течение пары часов мы шагали по течению реки, которая почти все время текла по узкому ущелью, а потом наткнулись на грунтовую дорогу, которая привела нас к частному дому, владелец которого, привыкший принимать заблудившихся любителей пеших экскурсий, любезно сообщил нам, что мы находимся в долине Анапо, приблизительно в десяти километрах от Сиракуз, и что мы гуляли в темноте по Иблейским горам. Вскоре за нами заехал автомобиль архиепископства и вернул нас к цивилизации. Мы ничего не могли рассказать его преподобию монсеньору Джузеппе Арене о своих приключениях, так что мы быстро поужинали в архиепископстве, забрали вещи и поспешили в аэропорт Фонтанаросса, находившийся в пятидесяти километрах оттуда, чтобы сесть на первый же рейс, вылетавший ночью в Рим.

Помню, уже в самолете, пристегивая ремни перед взлетом, мне вдруг пришел в голову пожилой ризничий церкви Святой Лючии, и я подумала, что же ему сказали в архиепископстве, чтобы он не волновался. Я хотела сказать об этом капитану, но, повернувшись к нему, увидела, что он уже спит глубоким сном.

4

Когда на следующий день задолго до рассвета я открыла глаза, я почувствовала себя как рассеянный путешественник, который, не вполне понимая, что происходит, теряет один день жизни из-за вращения Земли. Даже теперь, лежа на кровати в номере «Дома», я была настолько измучена, что казалось, я вообще не спала прошлой ночью. В тишине наблюдая за силуэтами, которые рисовал вокруг меня скудный свет с улицы, я снова и снова спрашивала себя, во что я влипла, что происходит и почему моя жизнь настолько утратила свою упорядоченность: несколько часов назад я чуть не умерла в глубинах земли, меньше чем за два дня смерть отца и брата превратилась в далекое воспоминание, и, ко всему прочему, я не продлила обет.

Как мне было все это переварить, если я жила в совершенно непривычном для меня ритме? Дни, недели, месяцы проносились мимо, а я все меньше и меньше отдавала себе отчет в самой себе и в моих обязанностях монахини и заведующей лабораторией реставрации и палеографии тайного архива Ватикана. Я знала, что могу не волноваться из-за обета: в уставе моего ордена были предусмотрены форс-мажорные обстоятельства вроде моих, и если при первой же представившейся возможности я подпишу прошение, обет считался автоматически продленным in pectore, «в душе». Да, мой орден освободил меня от всех обязанностей, да, Ватикан тоже освободил меня от всех обязанностей, да, я делала жизненно важную для церкви работу, но разве я сама освободила себя от обязанностей? Разве Бог меня освободил?

На мгновение, поворачиваясь на другой бок и закрывая глаза, пытаясь снова заснуть, я подумала, что лучше всего оставить эти размышления и отдаться на волю событий, вместо того чтобы пытаться управлять ими, но веки отказались закрываться, и внутренний голос обвинил меня в том, что я веду себя трусливо, постоянно на все жалуюсь и прячусь за наигранными страхами и угрызениями совести.

Почему бы вместо того, чтобы нагружать совесть чувством вины, а судя по всему, это было моим излюбленным занятием, мне не решиться получать удовольствие от того, что дарила мне жизнь? Я всегда завидовала авантюрному характеру брата, Пьерантонио: его исследования, назначение в Святую Землю, его археологические раскопки… А теперь, когда я сама нахожусь в центре подобных событий, вместо того чтобы проявить свои сильные, храбрые стороны, я словно одеялом окутываю себя страхами. Бедняжка Оттавия! Всю жизнь среди книг и молитв, всю жизнь училась, пыталась доказать, что чего-то стоит среди кодексов, свитков, папирусов и пергаменов, а когда Бог решает вытащить ее в мир и на время оторвать от науки и исследований, она начинает дрожать, как девчонка, и жалуется, как последний трус.

Если я хотела продолжать расследование похищений реликвий Святого Древа с Фарагом и капитаном Глаузер-Рёйстом, я должна изменить свое отношение к делу, должна вести себя как человек, получивший уникальный шанс, как это было на самом деле, должна быть отважнее и решительнее, оставив позади жалобы и отговорки. Разве Фараг не утратил все без единой жалобы? Свой дом, семью, страну, работу в Греко-Римском музее Александрии… В Италии у него есть только временно предоставленный номер в «Доме» и такое же временное скупое денежное пособие, выдаваемое государственным секретариатом по просьбе капитана. И все же он здесь, готовый подвергнуть опасности свою жизнь, чтобы прояснить тайну, которая не только существует уже несколько веков, но и поставила теперь на ноги все христианские церкви… И это при том, что он атеист, вспомнила я, снова удивляясь.

Нет, не атеист, подумала я, зажигая лампу на тумбочке и садясь на кровати, чтобы выпрыгнуть из постели. Атеистов нет, как бы они ни хвастались своим неверием. Все мы так или иначе верим в Бога, по крайней мере так меня учили, и Фараг тоже по-своему верит в Него, что бы он ни говорил. Хотя в худшем случае это столь свойственное нам, верующим, мнение — всего лишь нетерпимость и высокомерие, и люди, не верующие в Бога, действительно существуют, как бы странно это нам ни казалось.

Когда я попыталась вытащить ноги из-под одеяла, у меня вырвался ужасный возглас: «Боже мой!»: все мое тело было утыкано иглами, булавками, колючками, шипами… Всеми возможными и невозможными разнообразными остриями. Вчерашние приключения в катакомбах Святой Лючии надолго наградили меня синяками и ссадинами. «Эй, стой-ка! Что я только что себе говорила?» — жестко укорила я себя. Вместо того чтобы снова жаловаться, я должна вспоминать о происшедшем в Сиракузах с гордостью, чувствуя удовлетворение от того, что разгадала загадку и выбралась живой из этой дыры. Весьма вероятно, что другие люди умерли там, так и не…

Другие люди умерли там.

— А останки? — вслух спросила я.

— Несомненно, в Сиракузах есть ставрофилахи, — заявил капитан несколько часов спустя, когда впервые после прошлой недели мы все собрались в моей лаборатории в Гипогее.

— Позвоните в архиепископство и наведите справки о ризничем той церкви, — предложил Фараг.

— О ризничем? — удивился Кремень.

— Да, я тоже думаю, что он как-то связан с братством, — согласилась я. — Интуиция.

— Но какой смысл мне звонить? Мне скажут, что это хороший человек, который многие годы щедро оказывает помощь в уходе за церковью Святой Лючии. Так что, если ничего лучшего вы не придумали, оставим этот вопрос.

— Но я уверена, что именно он поддерживает чистоту на месте испытания и убирает останки тех, кто не может его пройти. Разве вы не помните, что золотая и серебряная цепи сияли?..

— Даже если это и так, доктор, — саркастически возразил он, — вы думаете, что, если мы его вежливо спросим об этом, он признает, что он ставрофилах? Ну, может, мы и добьемся, что его задержит полиция, хоть он никогда и не совершал никаких преступлений и является старым честным ризничим церкви Святой Лючии, покровительницы Сиракуз. В этом случае мы силой срываем с него одежду, чтобы увидеть, есть ли у него на теле шрамы. Хотя, конечно, если он не захочет раздеваться, мы всегда можем получить судебный приказ, который обяжет его это сделать. А когда он наконец разденется в полиции… Сюрприз! Никаких отметин у него на теле нет, и он тот, за кого себя выдает. Очень хорошо! Тогда он подает на нас в суд, так? Пишет на нас прекрасное заявление, которое, естественно, в конце концов обвиняет во всем Ватикан и появляется в газетах.