Марио Пьюзо - Счастливая странница Страница 40

– Помогите мне встать.

Она неуверенно спустила ноги с кровати, и он попытался помочь ей. Стоило ей попробовать распрямиться, как она издала стон и повисла на нем всей своей тяжестью. Он осторожно опустил ее на кровать. Нет, это не было похоже на симуляцию.

– Что ж, значит, без отдыха не обойтись, – заключил доктор Барбато. – Но все пройдет. Не до конца, конечно, – какое-то беспокойство все равно останется, но скоро вы у меня опять будете стоять у плиты.

Лючия Санта встретила его шутку улыбкой.

– Большое спасибо, – сказала она.

Выйдя из квартиры Корбо на свежий воздух, он остановился на Десятой авеню и задумался над коренными вопросами мироздания. Он поймал себя на чувстве, напоминающем благоговейный трепет. Усмехнувшись про себя, он попробовал припомнить все невзгоды этой семьи: муж в доме для умалишенных, дочь, чью восхитительную грудь разъедает болезнь, погибший от несчастного случая первый муж, сын, скоропалительно женившийся на беднейшей из бедных, еще не достигшей зрелости девчонке.

А теперь и сама мать, отягощенная детьми, стала инвалидом. Лежит там на своей великолепной заднице, придавив кровать своим толстым телом, как мраморной глыбой, и еще имеет дерзость злиться на его замечания!

Он устремил взгляд вдоль вереницы домов, окна которых сейчас, на закате, подрагивали на ветру и отражали красный солнечный шар. Чувствуя головокружение, он пробормотал, сам не зная, куда заведет его эта мысль: «Какого черта, на что они надеются?» С Гудзона и с просторного пустыря сортировочной станции налетел порыв ветра: врач задохнулся и почувствовал, как пылают его щеки. Он злился, словно ему брошен вызов: с какой стати такие беды творятся у него на глазах? Это было под стать пощечине. Он помимо воли вовлекался в водоворот, закрученный сверхчеловеческими силами. Кровь его забурлила. Нет, это уж слишком. Слишком! «Ладно, – решился он, – посмотрим, что тут можно сделать». Кровь его стала такой горячей, что он, невзирая на порывы ветра, расстегнул воротник и снял шарф, любовно связанный для него матерью.

Следующие два месяца доктор Барбато, разъярившись, практиковался в искусстве исцеления.

Он навещал Лючию Санту через день, делал ей уколы, ставил компрессы и минут по двадцать болтал об ушедших временах. Ей становилось все лучше, но она пока не могла подняться с постели. Тогда доктор Барбато стал развивать тему об Октавии и о том, как она расстроится, если, вернувшись из санатория, найдет мать больной. За несколько дней до возвращения Октавии он резко увеличил дозы витаминов и инъекций; накануне возвращения дочери он застал мать гладящей на кухне, хотя пока что сидя; дети сновали вокруг, поднося по ее требованию воду и складывая выглаженное.

– Вот и отлично! – радостно молвил доктор Барбато. – Если синьора снова взялась за работу, то это верный признак выздоровления.

Лючия Санта благодарно улыбнулась ему. Впрочем, в этой улыбке, служившей признанием, что она перед ним в долгу, содержалось отрицание его решающей роли. Коли человеку есть чем заняться, он встанет со смертного одра, чтобы вновь приняться за работу, – они оба не сомневались в этом. Доктор Барбато уже готовился к очередному уколу, когда она пробормотала по-итальянски:

– Доктор, как же мне вам отплатить?

Он сам удивился, что не находит в своей душе гнева. С ласковой улыбкой он откликнулся:

– Просто пригласите меня на свадьбу вашей дочери.

Надо ведь уметь находить радость в самой жизни; страдание принесет благотворные плоды; вслед за невзгодами человек познает удачу. Все в конце концов будет хорошо: дочь поправится, вырастут дети, пройдет время…

Глава 12

Октавия отсутствовала полгода. За все это время Лючия Санта ни разу не навестила дочь – это и впрямь было невозможно: слишком дальней была бы поездка, слишком много дел ждало ее дома; кроме того, она не доверяла Ларри и его разваливающейся машине, Ей и в голову не приходило оставить детей без присмотра.

В день возвращения Октавии Ларри с Винни отправились встречать ее на вокзал Гранд-Сентрал.

Остальное семейство ждало ее дома; дети оделись в воскресный наряд, Лючия Санта натянула лучшее свое черное платье. По кухне металась тетушка Лоуке, кипятившая воду и яростно помешивавшая томатный соус.

Наконец Джино, несший вахту у окна, ворвался в кухню с криком:

– Ма, едут!

Лючия Санта поспешила вытереть выступившие на глазах слезы. Тетушка Лоуке принялась вываливать равиоли в кипящую воду. Дети выбежали в открытую дверь квартиры и выстроились на лестнице, свешиваясь с перил и прислушиваясь к шагам на нижних этажах.

Появившуюся перед ними Октавию было трудно узнать. Они готовились встретить бледное, увечное создание, за которым придется долго и терпеливо ухаживать; они ожидали увидеть раздавленное судьбой существо, вставшее из могилы. Вместо этого взорам семьи предстала здоровая американская девушка. Даже кожа ее утратила прежнюю бледность.

Щеки ее розовели, волосы были аккуратно завиты, как того требовала американская мода. На ней были юбка и свитер, поверх которого был надет жакет с пояском. Но больше всего их поразил ее голос, при звуке которого они почувствовали себя чужими ей, ее речь, тон, которым она приветствовала их.

Она радушно улыбнулась, продемонстрировав зубы, блеснувшие между тщательно растянутыми губами. Она испустила крик – радостный, но вполне цивилизованный, потискала Сала и Эйлин и сказала ему и ей:

– Миленькие, как я без вас соскучилась!

После этого она подошла к Лючии Санте и поцеловала ее не в губы, а в щеку, сказав приятным, кокетливым голоском:

– О, как я рада вернуться домой!

Ларри и Винченцо поднялись за ней следом, неся по чемодану каждый, и выглядели несколько смущенными.

Октавия клюнула Джино в щеку и произнесла:

– Гляди-ка, да ты становишься красавчиком!

Джино отпрянул. Все таращили на нее глаза. Да что с ней произошло?

Ее новому облику и манерам радовались только двое – маленькие Сал и Эйлин. Эти не отходили от нее, буквально пожирали ее глазами, ушами, льнули к ней, дрожали от удовольствия, когда она гладила их по головам и снова и снова тискала, приговаривая:

– Какие вы теперь большие!

Лючия Санта тут же предложила Октавии присесть. Уж она-то не обратила никакого внимания на ее изменившийся вид. Ей хотелось только, чтобы дочь передохнула после карабканья по лестнице. Тетушка Лоуке, уже подававшая обед, сказала Октавии:

– Слава богу, что вы вернулись! Вы так нужны своей матери!

Прежде чем Октавия успела ответить, она отскочила обратно к плите.

Никогда еще трапеза в семействе Ангелуцци-Корбо не проходила в обстановке такого сильного смущения Разговор ограничивался вежливым обменом информацией, словно они не родные, а чужие друг другу люди. Джино и Винни не дрались за столом Сал и Эйлин и вовсе вели себя, как пара ангелочков, и даже не думали пререкаться из-за размера порций. Луиза поднялась к ним в квартиру с младенцем на руках и неуверенно поцеловала Октавию куда-то за ухо, видимо, опасаясь инфекции. Потом она уселась рядышком с Ларри, держа младенца подальше от Октавии Та поворковала, но и не подумала притронуться к новорожденному Ларри поел, извинился и поспешил на работу: ему предстояло выйти в четырехчасовую смену и работать до полуночи.

Он торопился.

Когда Октавия хотела убрать со стола, все в ужасе вскочили. Даже Джино бросился к раковине с тарелками. Лючия Санта прикрикнула на нее:

– Ты что, снова хочешь слечь?

Октавия послушно села; малыши Сал и Эйлин прижались к ее ногам, преданно заглядывая ей в лицо.

Одна лишь мать чувствовала за улыбкой Октавии и оживленным разговором глубокую печаль. Оказавшись снова под родной крышей, обозревая комнаты, загроможденные кроватями, не закрывающимися шкафами и детским хламом, Октавия не могла не погрустнеть. День плавно сменялся вечерними сумерками; Октавия наблюдала, как мать исполняет памятный, неизменный ритуал: мытье посуды, глажение свежевыстиранного белья, зажигание керосиновой плиты на кухне и угольной – в гостиной; вечером мать зажгла газовый светильник, населивший комнату длинными тенями; наконец, мать стала укладывать детей спать. Октавия представляла себе, чем бы она занималась сейчас, в эту минуту, в санатории. Они с подругой прогуливались бы по саду; потом они возвратились бы в палату и стали дожидаться ужина, сплетничая о местных любовных интригах Трапеза проходила сообща; потом наступал черед бриджа в комнате для игр Октавия мучилась ностальгией по жизни, которую она там вела ведь там она могла заботиться только о себе, о собственном здоровье и удовольствиях, не ведая ни беспокойства, ни ответственности. В родном же доме ей было неуютно, семья казалась ей сборищем чужих людей. Она настолько погрузилась в свои мысли, что не заметила, с каким трудом передвигается по квартире ее мать.