Даниэль Клугер - Побег из школы искусств Страница 41

«Может, их наняли „Вести“? – подумал вдруг он. – Или „Новости недели“? В порядке конкуренции, чтобы щелкнуть по носу „Еженедельную почту“.

Сам идиотизм пришедшей в голову мысли, казалось, принес ему спасительное успокоение. В конце концов, может быть и правда – ничего не было десять лет назад? И то, что он уехал – разве плохо? Он должен был уехать, он живет сейчас в стране, которую любит и считает своей. Зачем же мешать людям, всего лишь выполнявшим поручения – пусть и неофициальные – вышестоящего руководства? Потом, еще вопрос – кто убивал, а кто нет.

– И вообще, – сказал он вслух. – Я не судья и не сыщик. Господин Смирнов не желает, чтобы я встречался с мистером Галлером? Ладно, господин Смирнов. Не буду с ним встречаться. Живите спокойно. Делайте деньги, покупайте дома. Чувствуйте себя хозяином жизни. Тем более, что она дается человеку один раз.

Черноусов погасил свет, постелил и лег. Собственно говоря, он уже был готов к завтрашнему отъезду. О потрепанном жигуленке внизу, он постарался забыть.

11

Внешне мастерская Маевского-Верещагина осталась прежней. То есть, находилась она в цокольном этаже того же старого пятиэтажного здания ядовито желтого цвета, недалеко от площади Куйбышева (почему-то сохранившей прежнее коммунистическое название). Дверь, похоже, не красилась все эти десять лет. Единственной новой деталью здесь был сверкающий никелем хитрый замок, врезанный в дверь, видимо, совсем недавно.

Черноусов позвонил. За дверью послышались быстрые шаги, потом знакомый голос спросил:

– Кто?

– Свои, Верещагин, свои, – Виктор посмотрел на Синицына, стоявшего рядом с задумчивым видом.

Пауза.

– Какие свои? Мне некогда.

– Да ладно тебе, Женька, ты что, друзей не узнаешь?

Дверь распахнулась, и перед Черноусовым и Синицыным предстала раздраженная физиономия Верещагина.

– В чем дело… – тут он узнал посетителей. По лицу его скользнуло изумление, потом губы раздвинула недоуменная улыбка.

– Ну и ну… – сказал он вместо «здравствуй». – Ты откуда взялся?

– Соскучился, приехал. Войти можно?

Внутри мастерская выглядела совершенно незнакомо. Не было больше привычного ощущения полного бардака, не было гор мусора, продавленного дивана и колченогих табуреток. Вообще, мастерская представляла собой огромное просторное помещение, залитое смесью искусственного и естественного освещения, и поражала какой-то неправдоподобной для обиталища художника чистотой, чуть ли не операционной стерильностью. На стенах висели большие картины, как успел заметить Черноусов, в основном – религиозного содержания. Виктор поискал глазами любимые им старые работы Верещагина и не нашел. А вообще, у него чуть заныло сердце, когда он не обнаружил в мастерской такого памятного и уютного беспорядка, который иногда даже снился ему. Нет, все-таки ностальгия существует. Только не по месту. И даже не по самому себе молодому, как считают некоторые теоретики эмигрантской психологии. Ностальгия существует как тоска по исчезнувшим ощущениям. По развеявшимся запахам. Растворившимся в легкой дымке теням, лежавшим по утрам на твоей постели, создавая причудливый, но всегда один и тот же, с детства знакомый узор. Он разочарованно вздохнул, фланирующей походкой прошелся по незнакомой и несколько пугающей своей неожиданной огромностью верещагинской мастерской.

Синицын выглядел таким же удивленным, как и Черноусов.

Словно не замечая их удивления, Женька сделал широкий жест радушного хозяина, приглашающий гостей пройти. Они прошли в дальний угол мастерской, где стоял столик и три кресла. Над столиком прибита была книжная полка. На столике стояла керамическая пепельница, стопкой лежали сигареты – на любой вкус.

– Присаживайтесь. Кофе, чай? – спросил он.

– Вообще-то я думал, за встречу – что-нибудь покрепче, – признался Черноусов.

– Это пожалуйста, – щедро сказал Верещагин. – Есть виски, водка, коньяк. Но, ребята, без меня. Я уже четвертый год в полной завязке.

– Что ж, – сказал Виктор чуть растерянно. – Тогда чай, – он вопросительно посмотрел на Синицына. Тут кивнул. Маевский пошел за чаем. Виктор продолжал осматриваться.

На большом мольберте, недалеко от него, стояла незаконченная картина. Холст изображал ангела с трубой. Как понял Черноусов, что-то связанное со Страшным Судом. У ангела было выписано только одно крыло. Второе чуть намечено крупными мазками, из под которых просвечивало что-то очень знакомое. Вот только Виктор никак не мог сразу сообразить, что именно.

Поставив перед гостями чашки с чаем, вазочку с сахаром и тарелочку с печеньем, Маевский сказал:

– Только, ребята, вы извините, будем разговаривать, и я буду заканчивать работу. О'кей? А то мне через два часа отдавать заказчику.

– О чем разговор, – сказал Черноусов, – работай на здоровье. Время – деньги…

Верещагин вернулся к мольберту и принялся старательно малевать перышки в ангельском крыле.

Черноусов испытывал чувство неловкости. И даже неуместности визита: в самом деле, пришли к занятому человеку… Вообще, как-то не воспринимался Маевский старым чуть шелапутным дружком. Уж больно деловой. Странное дело: ему казалось, что времени не хватит поговорить, поделиться. И вот уже в который раз дальше слов приветствия и каких-то ничего не значащих фраз дело не шло. Он вдруг подумал, что Женька сознательно усадил гостей так, чтобы по возможности не встречаться с ними взглядами.

В отличие от него Синицын чувствовал себя вполне комфортно. Взгромоздившись на кресло он с удовольствием пил чай, нимало не интересуясь переменами в обстановке, так поразившими Черноусова.

– Это у тебя что – вместо передовых работниц? – поинтересовался Виктор. – Которые к победе коммунистического труда?

– В самую точку, – весело откликнулся Верещагин. – Конъюнктура осталась, сменились только атрибуты.

Лицо ангела показалось Черноусову знакомым. Виктор присмотрелся.

– Верещагин, – сказал он озадаченно, – вот провалиться мне на этом месте, но этого ангела я знаю. Он же висел над проходной завода «Фиолент»! Только в спецовке.

Спецовка как раз и просвечивала из-под недописанного крыла.

– Ну да, – Маевский засмеялся. – Мне же платят за скорость. Я когда понял, что хотят эти новые заказчики, быстренько пошел по предприятиям симферопольским, собрал свои старые плакаты, лозунги. Работы меньше. Плюс экономия материала. А заказчикам нравится. Им оно привычнее, – отвечая, он быстро и уверенно лепил густыми мазками перья. – И вообще: я уже давно работаю на компьютере. А это так – особый заказ. Дай, думаю, тряхну стариной.

Виктор снова вздохнул.

– Ну-ну, – сказал он. – И будет ночь, как ночь покоя, как перья в ангельском крыле… Доброе, вечное. Шедевры, словом.

Синицын допил чай, с некоторым сожалением осмотрел опустевшую чашку, поставил ее на блюдце и только после этого повернулся, наконец, к хозяину.

– И кто твои заказчики? – спросил он без особого интереса. – Иностранцы?

– Да ну, ты что. Наши. Банкиры, торговцы. В общем, новые русские… или новые крымские.

– А почему им привычнее переделки старья? – спросил Синицын.

– А у них у всех аналогичные плакаты в прежней жизни на стенах кабинетов висели. И в вестибюлях. Особенно у тех, кто из комсомольских богов пришел. Таких половина, – он отошел, полюбовался работой. – А платят хорошо. Думаешь, я бы смог провести реконструкцию мастерской без них?

Черноусов снова осмотрелся.

– Да уж, – сказал он, – реконструкцию ты провел серьезную. Ничего похожего на прежний бардак не осталось. Жалко, ей-Богу.

– А чего жалеть? – Маевский скривился. – Я где-то читал, что бардак в помещении является отражением бардака в голове владельца.

– Наверное, ты прав… – так и не притронувшись к чаю, Черноусов поднялся прошелся по мастерской. Остановился у компьютера, стоявшего в дальнем углу. – Говоришь, в основном на компьютере пашешь?

– Придумал замечательную технологию, – оживленно объяснил Маевский. Правда, и в его оживлении Виктор уловил некоторую долю искусственности. – Делаешь композицию на компьютере – в любой программе компьютерной графики, знаешь – «Корел» или «Фотошопе»

– Да нет, куда уж нам… – пробормотал Черноусов, делая обиженное лицо. – Мы провинциалы, вашим премудростям необучены.

Маевский нетерпеливо махнул рукой:

– Ладно тебе, это я так… Вот, делаешь, стало быть все это на экране, обрабатываешь. А после печатаешь картинку на цветном принтере.

– Так это же не то, – разочарованно заметил Синицын. – Тебе же платят за ручную работу, за живопись, а не за отпечаток.

– Погоди, погоди, я же объясняю. Дальше берешь картон с натянутым холстом. Чуть смачиваешь отпечаток и наклеиваешь на холст, – Маевский увлекся объяснением, даже перестал выписывать ангельское крылышко. – Так вот. Структура ткани проступает сквозь бумагу. Потом сушишь и покрываешь лаком. И ни один профан не отличит эту картину от написанной кистью. Понятно? Хочешь, делай оригинальную композицию, хочешь – копию известной работы.