Станислав Родионов - Долгое дело Страница 41

Без стука, по-мышиному - как пролез под дверью - появился комендант:

- В буфете имеется кура по два шестьдесят пять.

- А цыпа? - пошутил Рябинин.

- Цыпа была вчера.

- Если кура-цыпа, то уж тогда сардели и сосиси.

- Не завезли. А фрикадели будут к вечеру.

Комендант не улыбался. Только его короткий нос три раза дрогнул, уловив яблочный запах, бьющий из портфеля.

- Александр Иванович, есть вроде бы английская пословица... Съешь яблоко - и врач не нужен. Берите.

Комендант еще раз дрогнул носом и внушительно отказался:

- Яблоки противоречат моему организму.

Рябинин хотел узнать, каким это образом они противоречат, но Александр Иванович вдруг заявил:

- А он есть.

- Кто?

- Смысл жизни.

Рябинин невпопад улыбнулся, рискнул спугнуть страсть в этом, оказывается, впечатлительном человеке. За своими ремонтами и сметами, за побелками и шпатлевками комендант думал об их случайном разговоре на краю города у сурепного поля.

- И в чем же он? - спросил Рябинин.

- Есть смысл.

- В чем?

- Есть смысл, - упрямо повторил Александр Иванович.

- Я тоже считаю, что он есть. Но вот в чем?

- Есть и все.

Нет, комендант не думал - комендант верил. Это лучше неверия. Вера в смысл жизни, как в бога.

И промелькнуло, исчезая...

...Каждый верующий - не думающий. Каждый думающий - не верующий...

А комендант изрек, как приговор:

- Если бы не было у жизни смысла, то все бы повесились.

Хорошо, это называется доказательством от противного. Все бы повесились... Но ведь сколько людей не знают этого смысла, не ищут и не вешаются. Или же знают?

Базалова вальяжно заполнила кабинет, отчего Александр Иванович пропал, как выветрился.

- Ну как? - спросила она, пытливо въедаясь в Рябинина взглядом.

Он вновь открыл портфель:

- Есть английская пословица: съешь яблоко - и можешь не здороваться с врачом.

- Отодубел.

- Ото... что?

- Отошел, говорю. - Она выбрала маленькое яблоко, но с листочком, вытянутое, граненое.

Демидова, как всегда, влетела в кабинет, словно ее сопровождало человек десять. Она отряхнула сигарету на свои туфли и сердито обрадовалась:

- Слава богу, щеки порозовели...

- Мария Федоровна, знаете английскую пословицу: съешь яблоко - и гони врача в шею?

Прокурор заглянул в кабинет, как в больничную палату. И вошел смело, успокоенный женскими улыбками.

- Юрий Артемьевич, в Англии есть закон: врач, который не ест яблок, наказывается тюремным заключением. Угощайтесь.

- Странный закон, - улыбнулся прокурор.

- Странный, - подтвердил Рябинин, улыбаясь.

И промелькнуло, исчезая...

...Какая прелесть быть с людьми в одном кабинете, в одном городе, на одном земном шаре... Всегда бы...

Женщины ушли. Юрий Артемьевич расслабленно опустился на стул:

- Миновали ваши беды?

Рябинин так и улыбался, душимый радостью. Интересно, на кого он сейчас похож? На Буратино, увидевшего цирк.

- Отчего они, Юрий Артемьевич, наши беды?

- Наверное, от плохих людей...

- От них ли?

- Ну, и от нас самих.

- Мы считаем, что наши неприятности от подлецов, от материальных недостатков, от погоды, от невкусного обеда... Юрий Артемьевич, а может быть все они от несовпадений? Одних лишь несовпадений взглядов, характеров, способностей и настроения?

- Надо подумать.

Прокурор легонько зацепил нос, высветлив лицо ватным благодушием. Он ждал хорошего дня. Синего неба и теплого солнца, которые теперь нежили город. Спокойной работы без невероятных происшествий, без руководящих визитов и без грозных жалоб. Воспрявшего следователя, который не знал, как избавиться от улыбки.

- Лучшее лекарство от всех бед, Сергей Георгиевич, творческая работа.

- А работающие творчески - счастливы?

- Творец всегда счастлив.

- Допустим, сотворил автомобиль... Мещанину, который его купил для престижа и спесиво ездит, себя показывает и кислород жжет. Творец счастлив?

- Вещи производят не только для мещан.

- Вещи, вещи... В этом есть что-то унизительное, Юрий Артемьевич. Всю жизнь насыщаться вещами самому и насыщать других.

- Работа на радость людям не может быть унизительной.

- Мне, вам, всем дадена жизнь. И мы ее тратим на изготовление вещей. Ведь это же страшно...

- Без материального производства человечество не проживет.

- Но материальное производство ведь только для того, чтобы существовать, чтобы выжить. И опять вечный вопрос - для чего выживать?

Впервые спорил он легко, как плыл по течению. Впервые спорил с прилипшей улыбкой, которая показалась бы надменной, не знай Беспалов ее истоков.

- Юрий Артемьевич, по-моему, вещизм - это детская болезнь человечества. Чем оно больше будет умнеть, тем меньше будет производить. Впрочем, как и сейчас... Богат вещами - беден духовно. И наоборот.

- И тогда, по-вашему, не будут работать?

- Почему же... Но эта работа будет для главного, для смысла жизни. Вот тогда работа сама станет смыслом жизни.

- Который вы не знаете?

- Который я не знаю.

Но иногда Рябинину казалось, что он его знает. Вернее, он к нему часто, может быть ежедневно, приближается, почти касаясь какой-то неосязаемой своей частицей... Только не разумом, поэтому не может схватить, упуская туда, откуда приходят к нам мысли и куда уходят. И заметил, что он ближе всего к познанию в свои тяжкие минуты. Вот и в прошедшие дни что-то мелькало, где-то подходило, когда-то прикасалось...

- Как там Калязина?

Рябинин, душимый радостью, восторженно смотрел на прокурора, который за все это время ни разу не спросил о деле. И вот только сейчас, после спора, заверенный улыбкой следователя...

Рябинин начал рассказывать, прислушиваясь к бушующей в нем радости. Ему казалось, что и Беспалов к ней прислушивается, - иначе бы не улыбался.

- Всего, Юрий Артемьевич, у нее четыре преступления...

- Потерпевшие опознают?

- Без сомнения.

Распахнутый портфель так и лежал на столе, источая запах окрепшего лета. Рябинин схватился за уголки и высыпал все яблоки на свои бумаги:

- Берите же! Знаете, в Англии есть обычай... Если врач не любит яблоки, то его вешают.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Все от несовпадений. Может быть вернее, от несовместимости. Откуда же она, эта несовместимость? Я думаю, в основе человеческой несовместимости лежит убеждение каждого, что все мы равны и подобны. Да, мы равны политически, экономически, биологически... Но у каждого свой характер. Каждый получил свое воспитание. Свой ум, свои способности, свой возраст и свой образ жизни. Поэтому психологически мы все разные. И поэтому, встретив человека, не нужно думать: "Вот такой же человек, как я". Лучше удивиться: "Вот здорово - у него тоже два глаза, две руки и в квартире тоже стоит телевизор". И тогда познавать этого человека, как прилетевшего инопланетянина, - с любопытством, добротой и надеждой на совместимость.

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Возможно, под давлением своей же собственной энергии я бы из эпидемиолога превратилась в профессоршу, артистку или заведующую комиссионным магазином... Но подвернулся он. Что я говорю - подвернулся. Явился, он явился, как вылез из летающей тарелки. А я была молодая, красивая. Раскованная, рисковая. В джинсах, джерсях и замшах.

Еду как-то в автобусе. Стоит мужчина с книжечкой. Лицо закрыто очками, как забралом. Рубашка чистая, но стираная-перестираная. Костюм выглажен, но потерт, блестит на плечах серебряными погончиками. И что он, думаете, читает? Стихи. Хотела я ему сказать: "Чудак, чтобы носить новые костюмы, надо читать не стихи, а инструкции". Разумеется, это был не он, не тот. Это был антигерой. А тот явился, как из летающей тарелки. Я успела лишь обомлеть.

Микроскоп, набычившись, смотрел в стол. Лида шлепнула его по тубусу и отошла к окну, широкому и чистому, как июльское небо за ним.

В этом небе - видимо, на границе воздуха и пустоты - замедленно кружились какие-то светлые птицы. Вольготно, распластанно, сами по себе... Лида привстала на цыпочки, подавшись к ним на сантиметр. Она верила, что когда-то человек летал. Не на самолетах, а вот так, вольготно распластавшись. Может быть, когда еще и не был человеком... И бессознательно об этом помнит, и хочет взлететь, привставая на цыпочки и подаваясь к птицам на один сантиметр. Но особенно свое родство с птицами чувствуют дети, которые летают во сне и - кто знает? - может быть, потихоньку от взрослых летают и днем.

Кого-то впустила дверь. Острый запах одеколона, показалось, слегка затуманил стекло.

- Вам когда-нибудь хотелось летать? - негромко спросила Лида, так и не обернувшись.

- Я сразу поступил на геологический.

Может быть, чайки. Большие белые чайки, которым надоело море и захотелось в небо.

- Лидия Николаевна, ко мне приходил сумасшедший Гостинщиков...

- Зачем?

- Спасать вашу честь.