Ирина Глебова - Качели судьбы Страница 42

Когда Антон Антонович растолковывал ему идейную градацию между информаторами, Викентий спросил:

– Значит, Тополёва была не одна? Кто-то из студийцев ещё контактировал с вами?

– И очень охотно. Можно сказать – добровольно и активно.

Он долго не соглашался назвать этого человека, но потом всё-таки назвал: верно, майор интересуется не из праздного любопытства.

– Понимаю, – сказал Антон Антонович. – Тебе кажется, что чем больше ты будешь знать о погибшей, тем вернее выйдешь на убийцу.

– Разве не так?

– Так, если ниточка и вправду тянется в прошлое.

– А я всё больше уверяюсь в этом… Ну, так как же?

Полковник качнул головой:

– Назову, Викеша, сейчас назову. Только ты очень удивишься. Это Вадим Романович Лесняк.

И хотя после разговора с Сарматовым Кандауров почти ожидал услышать то, что услышал, но не сдержался, воскликнул:

– Да ну! А он что, разве ещё и литературой занимается?

– Теперь, когда стал крупным политическим деятелем, поостыл к этому делу. А в былые времена две книжечки стихов у него вышли. Со скрипом, правда. Ведь типичный графоман с болезненным самолюбием.

Лесняк был, наверное, самым известным человеком в городе. Когда началась перестроечная эйфория и забушевали демократические митинги, на этом гребне вынырнул из небытия горластый, со злыми горящими глазами, красно и увлекательно вещающий и, к тому же, молодой красивый мужчина. Он говорил о радости сбросить с себя путы тоталитаризма, о благах демократического общества, которое теперь-то с распростёртыми объятиями примет цивилизованная Европа и Америка, об изобилии, которое буквально захлестнёт всех, лишь только станут они на путь рыночной экономики. Вообщем, обычный набор, от которого нынче у людей уже начинает набиваться оскомина, а часто – и озлоблённость. Но тогда!..

Говорил Лесняк и о репрессиях и притеснениях, которым подвергались честные и смелые люди. И горожане знали, что он имеет право так говорить. Талантливый журналист, он был изгнан из редакции, поскольку не мог подчиняться партийной диктовке и писать заведомую ложь об успехах и достижениях. Много лет работал кочегаром где-то в подвале. И – да, Кандауров теперь вспомнил, – в агитационных предвыборных листовках писали о Лесняке, как о даровитом поэте, которого власти тоже затирали, практически не издавали.

Он был легко избран депутатом в Верховный Совет, периодически ездил на сессии в столицу и там вёл себя очень активно. Все знали, что он один из близких друзей и соратников главы государства. А недавно, уже в этом 1989 году, получил официальный статус «советника» при недавно созданном «Совете перестройки».

… То, что писала Лариса в отчётах для Геннадия Николаевича, было лишь отзвуком истинных разговоров и споров молодых литераторов. Полуправдой, которую она сама правили так, чтобы никого из ребят не скомпрометировать. Хотя временами это бывало очень трудно сделать. Взять их недавний разговор о Николае Руденко. Вадик Лесняк, такой наивный и беззаботный парень, болтал без оглядки. Но и то правда, откуда ему знать, что среди них есть соглядатай и что подобные разговоры опасны! Сам того не подозревая, Вадик рассказал недавно пророческий анекдот. Как развлекаются десять французов? Выпьют и идут к десяти женщинам, заранее зная, что одна из них больна сифилисом. А десять американцев? Выпьют и садятся за руль десяти автомобилей, заранее зная, что у одного испорчен тормоз. А десять русских? выпьют и рассказывают политические анекдоты, заранее зная, что один среди них – осведомитель… У Ларисы горело лицо. Но когда она вышла в туалет и глянула в зеркало, увидела, что очень бледна. Да, она по своей глупости попала в ловушку, но ребят она не подведёт! Хотя и очень боится этого кагэбиста со змеиным взглядом, Геннадия Николаевича. Он как будто ничего такого не говорит, не угрожает ей. И не раз девушка думала: а что, если взять и прямо отказаться, сказать: «Не хочу больше этого делать, оставьте меня в покое!» – ведь не посадят же её! Не за что, да и времена не те. И зачем она нужна им, девчонка? Книга у неё вышла. Не дадут выпустить вторую? Бог с ней! Лариса верила, что пройдёт время, и всё равно её книга стихов будет напечатана. Так чего бояться? Но стоило ей только услышать ровный, металлический голос Геннадия Николаевича и наткнуться взглядом на его маленькие пристальные зрачки, как у неё холодело сердце, вся она сжималась, кивала согласно головой. Но всё же у неё хватало воли, или совести, или смелости – она и сама не понимала чего, – чтобы писать отчёты так, как она их писала. Даже после того, как Геннадий Николаевич отшвырнул один из них, с трудом сдержав крик: «Вы неискренни, Тополёва!»

А в тот вечер в кафе они и в самом деле спорили слишком горячо. В этой «стекляшке» у них было своё привычное место: три стола сдвигались в дальний угол, составлялись вместе, и ребята сидели обособленно от всех остальных. Официанты их уважали, знали, что это – богема, молодые поэты. И если ребята иногда начинали сильно шуметь, стоило подойти к ним – тут же извинялись и приглушали голоса. Понятно – интеллигентная публика…

О Николае Руденко заговорил именно Лесняк. Сказал, что в «Литгазете» пишется одно, а «из-за бугра» передают, что как поэт – он прямой наследник Великого Кобзаря, а как человек – бескорыстный боец за справедливость и демократию.

– Слышали о «Хельсинской группе» или «Международной амнистии»? – спросил он.

– Да уж не ты один этим интересуешься, – ответила Нина Картуш.

– Слушаешь «Голос Америки»?

– И «Свободу» тоже.

Аркаша Жиров бросил грубовато:

– Этот Руденко четыре раза женат. Совершенно аморальный тип!

И было, как всегда, непонятно – серьёзно говорит он или язвит. Викторов захохотал, но Боря – «Нинкин паж» – стал спорить:

– Это говорит лишь в его пользу. Значит, человек ищущий, неуспокоенный, даже в интимной сфере.

Андрей развеселился ещё больше:

– Ну, Борюня, это тебе лучше знать, ты у нас главный спец по интимным поискам!

Этот парень Боря был непонятен Ларисе: приятный, но какой-то странноватый. Сначала ей казалось, что он влюблён в Нину: не отходил от неё ни на шаг, бежал выполнять любые поручения. Но потом она стала думать, что он больше похож не на влюбленного и даже не на друга, а на подружку. Не раз он и Нина садились отдельно в уголочке, в обнимку, и шептались о разных пустяках, целуя друг друга в щёчку. Движения у Бори напоминали кошачьи, голосок звучал ласково, слащаво. Но в ту пору Лариса так и не поняла о нём ничего. И только годы спустя, когда этот юноша давно уж исчез с их горизонта, она услышала, что, вспоминая о нём, кто-то из давних студийцев сказал: «Борька-педик»…

А Лесняк гнул своё:

– Академик Сахаров – признанный авторитет во всём мире, а Руденко – из его окружения…

Она бы, Лариса, ещё полтора года назад тоже говорила бы вот так, без оглядки, что придёт в голову, как этот парень. Он, конечно, зануда, Лесняк, и стихи у него слабые, хотя он страшно обижается на любую критику. Но всё же человек компанейский, всегда ходит с ними и информацию интересную подбрасывает.

Однажды Лариса встретила Вадика во дворе «конспиративного» дома. Она направлялась к подъезду, он, наоборот, шёл через двор навстречу. Кивнув друг другу, они разошлись. Лариса не удивилась встрече. Её давно удивляло другое: до сих пор она ни с кем из знакомых здесь не сталкивалась. А место ведь такое оживлённое – в самом центре, огромный книжный магазин… Она и оправдание для подобных встреч придумала: мол, живут здесь престарелые бывшие соседи, которых она навещает. Причём, эту историю – о соседях, – она рассказала и графу. И не соврала – ни одного слова! Кроме адреса: бывшие соседи Тополёвых жили в другом доме, неподалёку. Но откуда было Валерке Сарматову об этом знать? Так же, как и Вадику Лесняку – если бы он вздумал поинтересоваться. Но Лесняк ни о чём её не спросил: ни в первую, ни во вторую такую же случайную встречу. И оба раза, не скрываясь, Лариса шла прямо в подъезд. Даже если Вадик и посмотрит ей вслед, откуда ему знать, с кем у неё встреча…

Лоскутов положил перед начальником два отпечатанных листика и присел напротив, ожидая. Майор прочитал протокол о встрече с Дмитрием Жилиным, разочарованно сдвинул брови.

– Не густо, отнюдь. Впрочем, что-то в этом роде мы и ожидали?

– Шершель де буа, как сказал мне на прощанье этот наглец.

– Знакомое выражение! – Кандауров удивился. – Я уже слыхал его от другого студийца Климовой. И как Жилин его толкует?

– Я тоже попросил перевести. Он засмеялся и ответил: «Когда Лариса Алексеевна хотела кого-нибудь из своих учеников щёлкнуть по носу, сказать, что он мало чего ещё умеет и сам не знает, чего хочет, она говорила: шершель де буа. Вот так и вы: сами не знаете, чего ищите…»

– Ну ты уж ему не спустил! Или я тебя не знаю?

Михаил рассмеялся:

– Да, пугнул я парня. Знаешь, Вик, разговор у нас получился какой-то обрывистый, неровный. Говорить Жилин явно не хотел. Да ты почитал, сам понял. И такое меня зло под конец разобрало! Мы убийцу ищем, к нему за помощью обращаемся, а он дерзит, когда речь о покойной заходит. Ну я и выдал ему!