Гилберт Честертон - Неведение отца Брауна (рассказы) Страница 44

Все помолчали.

– Значит, Полина была одна! – воскликнул Фламбо. – Она покончила с собой!

– Она была одна, – сказал отец Браун, – но с собой не покончила.

– Как же она умерла? – нетерпеливо спросил Фламбо.

– Ее убили.

– Так она же была одна! – возразил сыщик.

– Ее убили, когда она была одна, – ответил священник.

Все глядели на него, но он сидел так же тихо, отрешенно, и круглое лицо его хмурилось, словно он горевал о ком-то или за кого-то стыдился. Голос его был ровен и печален.

Калон снова выругался.

– Нет, вы скажите, – крикнул он, – когда придут за этой кровожадной гадиной? Убила родную сестру, украла у меня полмиллиона…

– Ладно, ладно, пророк, – усмехнулся Фламбо, – чего там, этот мир – только марево…

Служитель солнечного бога попытался снова влезть на пьедестал.

– Не в деньгах дело! – возгласил он. – Конечно, на них я распространил бы учение по всему свету. Но главное – воля моей возлюбленной. Для нее это было святыней. Полина видела…

Отец Браун вскочил, кресло зашаталось. Он был страшно бледен, но весь светился надеждой, и глаза его сияли.

– Вот! – звонко воскликнул он. – С этого и начнем! Полина видела…

Высокий жрец суетливо, как сумасшедший, попятился перед маленьким священником.

– Что такое? – визгливо повторял он. – Да как вы смеете?

– Полина видела… – снова сказал священник, и глаза его засияли еще ярче. – Говорите… ради Бога скажите все! Самому гнусному преступнику, совращенному бесом, становится легче после исповеди. Покайтесь, я очень вас прошу! Как видела Полина?

– Пустите меня, черт вас дери! – орал Калон, словно связанный гигант. – Какое вам дело? Ищейка! Паук! Что вы меня путаете?

– Схватить его? – спросил Фламбо, кидаясь к выходу, ибо Калон широко распахнул дверь.

– Нет, пусть идет, – сказал отец Браун и вздохнул так глубоко, словно печаль его всколыхнула глубины Вселенной. – Пусть Каин идет, он – Божий.

Когда он уходил, все молчали, и быстрый разум Фламбо томился в недоумении. Мисс Джоан с превеликим спокойствием прибирала бумаги на своем столе.

– Отец, – сказал наконец Фламбо, – это долг мой, не только любопытство… Я должен узнать, если можно, кто совершил преступление.

– Какое? – спросил священник.

– То, которое сегодня случилось, – отвечал его порывистый друг.

– Сегодня случилось два преступления, – сказал отец Браун. – Они очень разные, и совершили их разные люди.

Мисс Джоан сложила бумаги, отодвинула их и стала запирать шкаф. Отец Браун продолжал, обращая на нее не больше внимания, чем она обращала на него.

– Оба преступника, – говорил он, – воспользовались одним и тем же свойством одного и того же человека, и боролись они за одни и те же деньги. Преступник покрупнее споткнулся о преступника помельче, и деньги получил тот.

– Не тяните вы, как на лекции, – взмолился Фламбо. – Скажите попросту.

– Я скажу совсем просто, – согласился его друг.

Мисс Джоан, деловито и невесело хмурясь, надела перед зеркальцем невеселую, деловитую шляпку, неторопливо взяла сумку и зонтик и вышла из комнаты.

– Правда очень проста, – сказал отец Браун. – Полина Стэси слепла.

– Слепла… – повторил Фламбо, медленно встал и распрямился во весь свой огромный рост.

– Это у них в роду, – продолжал отец Браун. – Сестра носила бы очки, но она ей не давала. У нее ведь такая философия, или такое суеверие… она считала, что слабость нужно преодолеть. Она не признавала, что туман сгущается, хотела разогнать его волей. От напряжения она слепла еще больше, но самое трудное было впереди. Этот несчастный пророк, или как его там, заставил ее глядеть на огненное солнце. Они это называли «вкушать Аполлона». О, Господи, если бы эти новые язычники просто подражали старым! Те хоть знали, что в чистом, беспримесном поклонении природе немало жестокого. Они знали, что око Аполлона может погубить[46] и ослепить.

Священник помолчал, потом начал снова, тихо и даже с трудом:

– Не пойму, сознательно ли ослепил ее этот дьявол, но слепотой он воспользовался сознательно. Убил он ее так просто, что невозможно об этом подумать. Вы знаете, оба они спускались и поднимались на лифте сами; знаете вы и то, как тихо эти лифты скользят. Калон поднялся до ее этажа и увидел в открытую дверь, что она медленно, выводя буквы по памяти, пишет завещание. Он весело крикнул, что лифт ее ждет, и позвал, когда она допишет, к себе. А сам нажал кнопку, беззвучно поднялся выше и молился в полной безопасности, когда она, бедная, кончила писать, побежала в лифт, чтобы скорей попасть к возлюбленному, и ступила…

– Не надо! – крикнул Фламбо.

– За то, что он нажал кнопку, он получил бы полмиллиона, – продолжал низкорослый священник тем ровным голосом, которым он всегда говорил о страшных вещах. – Но ничего не вышло. Не вышло ничего потому, что еще один человек хотел этих денег и знал о Полининой болезни. Вот вы не заметили в завещании такой странности: оно не дописано и не подписано, а подписи свидетелей – Джоан и служанки – там стоят. Джоан подписалась первой и с женским пренебрежением к формальностям сказала, что сестра подпишется потом. Значит, она хотела, чтобы сестра подписалась без настоящих, чужих свидетелей. С чего бы это? Я вспомнил, что Полина слепла, и понял: Джоан хотела, чтобы ее подписи вообще не было.

Такие женщины всегда пишут вечным пером, а Полина и не могла писать иначе. Привычка, и воля, и память помогали ей писать совсем хорошо; но она не знала, есть ли в ручке чернила. Наполняла ручку сестра – а на сей раз не наполнила. Чернил хватило на несколько строк, потом они кончились. Пророк потерял пятьсот тысяч фунтов и совершил зря самое страшное и гениальное преступление на свете.

Фламбо подошел к открытым дверям и услышал, что по лестнице идет полиция. Он обернулся и сказал:

– Как же вы ко всему присматривались, если так быстро его разоблачили!

Отец Браун удивился.

– Его? – переспросил он. – Да нет! Мне было трудно с этой ручкой и с мисс Джоан. Что Калон преступник, я знал еще там, на улице.

– Вы шутите? – спросил Фламбо.

– Нет, не шучу, – отвечал священник. – Я знал, что он преступник раньше, чем узнал, каково его преступление.

– Как это? – спросил Фламбо.

– Языческих стоиков, – задумчиво сказал отец Браун, – всегда подводит их сила. Раздался грохот, поднялся крик, а жрец Аполлона не замолчал и не обернулся. Я не знал, что случилось; но я понял, что он этого ждал.

Сломанная шпага

Тысячи рук леса были серыми, а миллионы его пальцев – серебряными. В сине-зеленом сланцевом небе, как осколки льда, холодным светом мерцали звезды. Весь этот лесистый и пустынный край был скован жестоким морозом. Черные промежутки между стволами деревьев зияли бездонными черными пещерами холода. Даже прямоугольная каменная башня церкви была обращена на север, как языческие постройки, и походила на вышку, сложенную первобытными племенами в прибрежных скалах Исландии. Ничто не располагало в такую ночь к осмотру кладбища. И все-таки, пожалуй, его стоило осмотреть.

Кладбище лежало на холме, который вздымался над пепельными пустынями леса наподобие горба или плеча, покрытого серым при звездном свете дерном. Большинство могил расположено было по склону; тропа, взбегавшая к церкви, крутизною напоминала лестницу. На приплюснутой вершине холма, в самом заметном месте, стоял памятник, который прославил всю округу. Он резко выделялся среди неприметных могил, ибо создал его один из величайших скульпторов современной Европы; однако слава художника померкла в блеске славы того, чей образ он воссоздал.

Звездный свет очерчивал своим серебряным карандашом массивную металлическую фигуру простертого на земле солдата; сильные руки были сложены в вечной мольбе, а большая голова покоилась на ружье. Исполненное достоинства лицо обрамляла борода, вернее, бакенбарды в старомодном, тяжеловесном вкусе служаки-полковника. Мундир, намеченный несколькими скупыми деталями, был обычной формой современных войск. Справа лежала шпага с отломанным концом, слева – Библия. В солнечные летние дни сюда наезжали в переполненных линейках американцы и просвещенные местные жители, чтобы осмотреть памятник. Но даже и в такие дни их угнетала необычайная тишина одинокого круглого холма, заброшенного кладбища и церкви, возвышавшихся над чащами.

В эту темную морозную ночь, казалось, каждый бы мог ожидать, что останется наедине со звездами. Но вот в тишине застывших лесов скрипнула деревянная калитка: по тропинке к памятнику солдата поднимались две смутно чернеющие фигуры. При тусклом холодном свете звезд видно было только, что оба путника в черных одеждах и что один из них непомерно велик, а другой (возможно, по контрасту) удивительно мал. Они подошли к надгробью знаменитого воина и несколько минут разглядывали его. Вокруг не было ни единого живого существа; человек с болезненно-мрачной фантазией мог бы даже усомниться, смертен ли он сам. Начало их разговора, во всяком случае, было весьма странным. После минутного молчания маленький путник сказал большому: