Матильде Асенси - Последний Катон Страница 45

Это было больше, чем я могла выдержать. Я взглянула на наручные часы и увидела, что уже полшестого вечера.

— Капитан, а нельзя нам вернуться завтра? Мы устали.

— Доктор, завтра мы будем проходить второй круг Чистилища в Равенне. Как вы не понимаете, что в эту самую минуту в каком-то уголке земли может происходить очередная кража Честного Древа? Даже здесь, в Риме! Нет, мы не остановимся и отдыхать тоже не будем.

— Наверняка это не имеет никакого значения, — вдруг заявил профессор, к которому снова вернулись нервное заикание и манера теребить очки, — но я видел там что-то странное. — И он указал на одну из боковых часовен справа.

— Что там, профессор?

— На полу написано слово… Даже скорее оно выбито в камне.

— Что за слово?

— Его трудно разобрать, потому что надпись очень стерта, но, по-моему, там написано «Vom».

— «Vom»?

— Смотрим, — решил Кремень и встал на ноги.

В левом внутреннем углу часовни, в самом центре огромной прямоугольной каменной плиты, уложенной под прямым углом к стенам, действительно можно было прочитать слово «VOM».

— Что значит «Vom»? — спросил Кремень.

Я собиралась ответить, но тут вдруг послышался сухой щелчок, и пол закачался, словно началось сильное землетрясение. Я вскрикнула и камнем упала на плиту, погружавшуюся в глубины земли, яростно раскачиваясь из стороны в стороны. Однако в память мне врезалась одна значимая деталь: за мгновение до щелчка мой нос очень отчетливо ощутил характерный едкий запах пота и грязи отца Бонуомо, который явно находился где-то совсем поблизости.

Из-за паники я не могла думать, а только отчаянно пыталась ухватиться за колеблющийся пол, чтобы не упасть в пустоту. Я потеряла фонарик и сумку, но чья-то железная рука держала меня за запястье, помогая мне приникнуть к камню всем телом.

Так мы спускались долгое время, хотя, конечно, может быть, мне показалось вечностью то, что длилось всего несколько минут, и наконец проклятая плита коснулась земли и остановилась. Никто из нас не шевельнулся. Кроме собственного, я слышала только тяжелое дыхание Фарага и капитана. Мои руки и ноги были точно резиновые, будто они никогда не смогут снова меня держать; меня всю с головы до ног трясло от неудержимой дрожи, и я чувствовала, как сердце рвется у меня из груди, а к горлу подкатывает рвота. Я помню, что осознала, что сквозь закрытые веки мне слепит глаза свет фонарика. Наверное, мы были похожи на трех лягушек, пластом лежащих на лотке у сумасшедшего ученого.

— Нет… мы не… не выполнили все, как надо… — послышался голос Фарага.

— Интересно, о чем вы говорите, профессор? — очень тихо спросил Кремень, словно у него не было сил говорить.

— «…мы поднимались в трещине породы, — процитировал профессор, хватая ртом воздух, — где та и эта двигалась стена, как набегают, чтоб отхлынуть, воды. Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна, чтоб угадать, какая в самом деле окажется надежней сторона».

— Проклятый Данте Алигьери… — чуть не падая в обморок, прошептала я.

Мои спутники встали, и еще державшая меня железная рука разжала хватку. Только тогда я поняла, что это был Фараг, который встал передо мной и робко протянул мне ту же руку, предлагая джентльменскую помощь, чтобы встать.

— Где мы, черт побери? — ругнулся Кремень.

— Прочтите десятую песнь «Чистилища» и узнаете, — пробормотала я, с учащенным пульсом поднимаясь на все еще дрожащие ноги. Тут пахло гнилью и мхом в одинаковой пропорции.

Длинный ряд факелов, прикрепленных к стене железными скобами, освещал это место, казавшееся старой канализационной трубой: канал со сточными водами, на одном из берегов которого мы стояли. Этот берег (или, может, я должна назвать его уступом?) от края, нависавшего над еще струившейся черной и грязной водой, до стены был «в три роста шириной» и точно соответствовал размеру плиты, на которой мы спустились. И, разумеется, сколько хватал глаз, и вправо, и влево тянулся один и тот же монотонный сводчатый туннель.

— Кажется, я знаю, что это за место, — проговорил капитан, решительным жестом забрасывая рюкзак на плечо. Фараг отряхивал с куртки пыль и грязь. — Весьма вероятно, что мы в каком-то ответвлении Великой клоаки.

— Великой клоаки? Но… она еще существует?

— Профессор, римляне ничего не делали наполовину, и когда речь шла об инженерных сооружениях, им не было равных. Акведуки и каналы были для них как раскрытая книга.

— На самом деле во многих европейских городах до сих пор используется римская система канализации, — вставила я. Я только что обнаружила разбросанные повсюду вокруг остатки моей сумки. Фонарик разбился.

— Но… Великая клоака!

— Только так можно было поднять Рим, — объяснила я. — Вся местность, где находился римский Форум, была болотистой, и ее пришлось осушить. Сооружение клоаки началось в VI веке до нашей эры по приказу царя этрусков Тарквиния Древнего. Потом, само собой, она расширялась, пока не достигла колоссальных размеров, и бесперебойно работала во времена Империи.

— А место, где мы находимся, без сомнения, является второстепенным ответвлением, — заявил Глаузер-Рёйст, — которым ставрофилахи пользуются для проведения испытания гордыни для желающих к ним присоединиться.

— А почему горят факелы? — спросил Фараг, вытаскивая один из них из кольца. Пламя зашипело, борясь с воздухом. Профессору пришлось прикрыть лицо рукой.

— Потому что отец Бонуомо знал о нашем приходе. Думаю, никаких сомнений по этому поводу уже не остается.

— Что ж, значит, в путь, — сказала я, поднимая взгляд вверх, к далекому отверстию, которого нигде не было видно. Похоже, мы спустились на немало метров.

— Направо или налево? — спросил профессор, стоя посреди уступа, высоко подняв факел. Мне подумалось, что он немного похож на статую Свободы.

— Нам явно сюда, — произнес Глаузер-Рёйст загадочно, указывая на пол. Мы с Фарагом подошли к нему.

— Глазам не верю!.. — восхищенно прошептала я.

Как раз в начале уступа, справа от нас, каменный пол был покрыт чудно вырезанными рельефами, и, как и рассказывал Данте, первый из них изображал стремительное падение Люцифера с небес. Видно было искаженное гримасой злости лицо прекраснейшего ангела, в падении тянувшего к Богу руки, словно моля о милосердии. Все детали были так тщательно проработаны, что просто мурашки шли по коже от такого художественного совершенства.

— Византийский стиль, — восхищенно заметил профессор. — Посмотрите на этого сурового Пантократора, взирающего на наказание своего возлюбленного ангела.

— Наказанная гордыня… — пробормотала я.

— Да, идея такова, правда?

— Я достану «Божественную комедию», — объявил Глаузер-Рёйст, сразу следуя своим словам. — Нужно проверить совпадения.

— Все совпадет, капитан, все совпадет. Даже не сомневайтесь.

Кремень перелистал книгу и поднял голову с саркастичной усмешкой в уголках губ.

— Знаете, что терцеты этого ряда иконографических изображений начинаются с 25 стиха этой песни? Два плюс пять — семь. Одно из любимых чисел Данте.

— Капитан, не сходите с ума! — взмолилась я. Тут слышалось эхо.

— Я не схожу с ума, доктор. Чтоб вы знали, эти описания кончаются в стихе 63-м. То есть шесть плюс три — девять. Второе его любимое число. Опять у нас семь и девять.

Мы с Фарагом не обратили особого внимания на этот приступ средневековой нумерологии; мы были слишком поглощены разглядыванием прекрасных сцен на полу. За Люцифером являлся Бриарей, чудовищный сын Урана и Геи, Неба и Земли, которого легко было узнать по ста рукам и пятидесяти головам, который, считая себя сильнее и могущественнее олимпийских богов, противостал им и погиб, пронзенный небесным перуном. Излишне говорить, что, несмотря на уродство Бриарея, изображение было невероятно красиво. Льющийся от факелов на стене свет придавал рельефам жуткую реалистичность, но, кроме того, пламя от факела Фарага давало им большую глубину и объем, подчеркивая мелкие детали, которые иначе остались бы незамеченными.

Следующая сцена представляла гибель Гигантов, которые в гордыне решили покончить с Зевсом и погибли от рук Марса, Афины и Аполлона. За ними шел барельеф, запечатлевший обезумевшего Немврода перед руинами Вавилонской башни; за ним — Ниобея, превращенная в камень за то, что похвалялась своими семерыми сыновьями и дочерьми перед Латоной, имевшей только Аполлона и Диану. И путь продолжался: Саул, Арахна, Ровоам, Алкмеон, Сеннахирим, Кир, Олоферн и поверженный град Троя, последний пример наказанной гордыни.

Так мы и шли втроем, согнув хребет, как впряженные в ярмо волы, в молчании, жадно стремясь смотреть еще и еще. Как и Данте, нам нужно было просто продвигаться вперед, созерцая эти обрывки грез или истории, наставляющие нас на путь смирения и простоты. Но после Трои барельефов больше не было, так что на этом урок кончался… или нет?