Андрей Ветер - Я, оперуполномоченный Страница 45

– Папа из Парижа привёз. Это какое-то эмигрантское издание.

– Можно посмотреть?

– Конечно. Ты не читал?

– Откуда же я мог взять «Живаго»? Он же почти запрещённый. Вера рассказывала, что Пастернака за этот роман изгнали из Союза писателей.

– Вить, не читай ты эту ерунду, – подошёл к ним Борис.

– Ерунду?

– Не стоит эта книга всего того шума, который вокруг неё создали. Да и не было бы никакого шума, если бы Пастернаку Нобелевскую премию не дали. А дали её только из политических соображений. Уверяю тебя, что «Тихий Дон» и «Хождение по мукам» в сотни раз сильнее, острее и красочнее, чем «Доктор Живаго». Но идеологическая шумиха вознесла «Живаго» на недосягаемую высоту. Революция, со всеми её неоправданными жестокостями, у Шолохова гораздо страшнее. Пастернак – лирик, ему не хватает жёсткости.

– Дадите почитать? – спросил Виктор.

– Да бери на здоровье, – Борис равнодушно пожал плечами, – только на людях всё-таки не особенно «свети» её… Если хочешь знать моё мнение, то в этом романе гораздо интереснее любовная история и превратности судьбы, так сказать. А некоторые моменты просто удивительно хороши психологически, хотя прописаны, на мой взгляд, не до конца, не совсем точно… Вот послушай, – Борис взял книгу из рук Виктора и стал искать что-то в тексте. – Ага, нашёл… Лариса, главная героиня, совсем ещё молоденькая девушка, стала любовницей богатого мужчины, кажется, он был сперва любовником её матери, я точно не помню. И ты погляди, как Пастернак интересно заметил влияние её сексуального опыта на её мировоззрение. На меня это произвело сильное впечатление. Вокруг уже кипит революция, и приятели Ларисы, обыкновенные подростки, уже втянулись в работу революционного подполья… Да вот слушай: «Мальчики играли в самую страшную и взрослую из игр, в войну, притом такую, за участие в которой вешали и ссылали. Концы башлыков были у них завязаны сзади такими узлами, что это обличало в них детей и обнаруживало, что у них есть ещё папы и мамы. Лара смотрела на них, как большая на маленьких. Налёт невинности лежал на их опасных забавах. Тот же отпечаток сообщался от них всему остальному. Морозному вечеру, поросшему таким косматым инеем, что вследствие густоты он казался не белым, а чёрным. Синему двору. Дому напротив, где скрывались мальчики. И главное, главное – револьверным выстрелам, всё время щёлкавшим оттуда. „Мальчики стреляют“, – думала Лара…» Ну и так далее. Как тебе? Ведь очень точно и ёмко! Понимаешь, она – уже женщина, она познала суть, она познала то, на чём держится всё остальное. А они этого не знают и всё ещё продолжают быть мальчишками, хоть и носят в карманах револьверы. «Налёт невинности лежал на их опасных забавах»! Каково? И это о революции!

– Я должен почитать, чтобы составить собственное мнение, – серьёзно ответил Виктор. – А эта мысль, на которую ты обратил внимание, очень необычна.

– Я считаю, что именно такими местами и силён «Доктор Живаго», – сказал Борис.

Понемногу появились остальные приглашённые.

– Ну что? Не пора ли нам за стол? – бодро спросил Борис.

Он с удовольствием представлял гостей друг другу, живо в двух-трёх словах рассказывая что-нибудь о каждом. Смеляков чувствовал, что Борису хотелось, чтобы все видели бесконечно разнообразный круг его знакомств. А круг и впрямь был широк: журналист из «Известий», сценарист с «Мосфильма», молоденькая гимнастка, музыкант из какой-то полуофициальной рок-группы, двое сослуживцев из МВТ.[14] Вера с Виктором выступали представителями правоохранительной системы. Должен был появиться Александр, брат Лены, но так и не пришёл.

– Должно быть, нашёл очередную фотомодель для себя и не в силах от неё оторваться, – предположила Лена.

– Или просто напился, – негромко добавил Борис.

Поначалу, как это нередко бывает в разномастной компании, разговор не вязался, но Борис умело подбрасывал то одну, то другую тему, и гости, заглатывая его наживки, постепенно вовлеклись в общую беседу. Вскоре комнату наполнил оживлённый гул, смех, звон рюмок и бокалов, из больших прямоугольных динамиков лилась ненавязчивая музыка.

– Слушайте, я тут сон недавно видел, – рассказывал рок-музыкант, вальяжно откинувшись на спинку стула и перекатывая вилку в пальцах, как иллюзионист. – Фантастический сон, сюрреалистический какой-то.

– Все сны немного сюрреалистичны, – вставил сослуживец Бориса, снимая пиджак.

– Шагаю я по Красной площади, – продолжал музыкант, – и вдруг начинаю расти. Ну, знаете, как в кино бывает: всё внезапно начинает уменьшаться, а человек увеличивается до невероятных размеров. И вот уже вижу всё с огромной высоты. И площадь под моими ногами медленно разваливается. То есть не сама разваливается, а от неё отваливаются какие-то куски, огромными ломтями откалываются. И я понимаю, что это куски Советского Союза. Я стою и не могу ничего поделать. Мне хочется плакать, потому что всё рушится, и хочется смеяться, потому что происходит что-то великое. Но самое удивительное было то, что одна моя нога осталась на Красной площади, а другая поехала на отвалившемся куске. И я начинаю разрываться надвое. Вот тут мне сделалось ужасно больно и горько. Я проснулся в такой тоске!

– Любопытный сон, – тихо проговорила Вера.

– А что, если он вещий? – усмехнулся журналист.

– А слабо тебе тиснуть статейку про этот сон? – засмеялся Борис.

– Куда тиснуть? В «Известия»? Да меня из газеты в три шеи выпрут, а заодно и из партии попросят. Это же стопроцентная антисоветчина! Такой сон даже из самого премудрого фантастического романа изымут.

– Зря вы смеётесь, – опять заговорил музыкант. – Сон-то тяжёлый был. Может, он не реалистичный, но я почему-то верю, что он имеет прямое отношение к нашей жизни.

– Ещё бы! – гаркнул всё тот же сослуживец Бориса, распуская галстук. – Что может иметь к нам большее отношение, чем Красная площадь!

– Чего вы прицепились к этому сну? – подал голос другой сослуживец. – Ну мало ли что там во сне. Я вот летаю постоянно. Не бежать же мне из-за этого к психиатру. Я читал, что сны нам даются для того, чтобы мы имели возможность освободиться от сковывающих нас тайных желаний и переживаний.

– Подсознание рвётся наружу?

– Может… Только всё это обычно забывается. Чего бы ни натворили во снах, мы почти никогда не помним об этом.

– Значит, если запоминаем, то сон имеет какой-то особый смысл, – заключил музыкант.

– Костя, ты всё в одну сторону гнёшь. Только если сон вещий, – пожал плечами Борис, – то это означает, что наша страна должна рухнуть. Но разве это возможно? Ну есть ли среди нас хоть кто-то, допускающий такую вероятность? Никогда! Диссидентов в стране полным-полно, шпионов тоже, все подгрызают, подтачивают, подпиливают. Уж я-то наслышался от отца всякого, и иногда даже в подробностях. Он хоть и не в самых высоких эшелонах КГБ служит, но всё-таки… Нет, братцы, никто и никогда не одолеет машину нашей госбезопасности, никакой силы не хватит, чтобы свалить Советский Союз…

– Слушайте, – спохватился журналист, – я же новый анекдот принёс. Как раз по поводу КГБ…

За первым анекдотом последовал второй, третий, а когда все вдоволь насмеялись, кто-то вспомнил о новой повести Маканина, но оказалось, что остальные её не читали, и тогда беседа перетекла в русло быта, о котором все были осведомлены.

Виктор охотно принимал участие в разговоре, если чувствовал, что было уместно подключиться к затронутому вопросу. Но в основном он наблюдал. Общество было для него новым, необычным. Он затруднился бы сказать однозначно, нравились ему собравшиеся за столом люди или нет. Он привык к компании более простых людей, к более приземлённым темам, к более тяжеловесным шуткам. Нельзя сказать, чтобы он был скован, но всё-таки что-то мешало ему почувствовать себя «в доску своим» в этой среде.

Мало-помалу общая беседа раздробилась на отдельные разговоры, на каждом конце стола обсуждалось что-то своё. Лена беспрестанно смеялась своим звонким смехом, запрокидывая красивую голову и повторяя: «Ой, я уже совсем пьяная». Вера пыталась разговорить гимнастку, но это ей не удавалось, спортсменка только улыбалась, кивала или пожимала плечами, плотно сжав губы, словно боялась собственного голоса. Через некоторое время журналист, устав от собственной идеологической трепотни, обратил охмелевший взор на гимнастку и стал рассыпаться в изысканных комплиментах. Девушка продолжала молчать, но улыбка её сделалась более открытой. В конце концов она заявила, что ей пора домой, и на настойчивые просьбы журналиста выпить с ней на брудершафт ответила твёрдым отказом: «У меня режим. Мне нельзя».

– Наденька, милая, но это просто недопустимо! Вы бросаете нас в самый разгар веселья. Посидите ещё хоть полчасика с нами! – закапризничал журналист.

– Мне нельзя.

– Тогда вызываюсь проводить вас. Полагаю, что вы мне не откажете… – И он тут же оделся, готовый следовать за гимнасткой хоть на край света.