Виктор Пронин - Гражданин начальник Страница 46

– Ну да... А потом отвечай за тебя.

– Чтобы проверить, не надо по ночам выходить на большую дорогу. Заглядывайте иногда на собственную кухню и рассекайте кинжалом парное мясо!

– Ну как же! Сейчас достанешь парное мясо, – добродушно проворчал Сысцов, показывая знание проблем, которыми живут простые люди. Но Голдобов пожелал истолковать его слова иначе.

– Иван Иванович, дорогой! Да я не остановлюсь перед тем, чтобы поставлять вам каждое утро хорошее мясо! Только убедитесь – этот кинжал обладает невероятным свойством самозатачивания, достигая остроты просто чудовищной!

– Ловлю на слове!

– Договорились! Кстати, вот эти стекляшки на ножнах и на рукояти... Это не стекляшки. Это камешки.

– Какие еще камешки? – Сысцов, сообразив, что на этот раз Голдобов превзошел самого себя, на всякий случай принял выражение недоверчивое и даже слегка туповатое – дескать, что ты там за ножичек притащил, о каких камешках толкуешь?

– Иван Иванович, это самые настоящие камешки. Может быть, обработаны не так, как это принято сейчас, со всякими там гранями, искрами, но именно тем они и хороши. И этот синий, и красный, и зеленый...

– Да, цвет похож на изумрудный, – протянул Сысцов.

– Объясняется очень просто, Иван Иванович, – это и есть изумруд. – А вот этот бесцветный всех перекрывает...

– Да ну тебя, Илья, ты наговоришь! – Сысцов взял кинжал и бросил его в ящик стола. – Тут есть кое-что поважнее, – он придвинул к себе папку, по всей видимости, приготовленную для разговора. И сердце Голдобова предупреждающе екнуло. – Из центральных органов, из прокуратуры и не только... Пришли письма. Отправлены они отсюда. Автор один – некий Пахомов. Он утверждает, что является твоим персональным водителем. – Сысцов замолчал, как бы предлагая разъяснить недоразумение.

– Жалко парня, – сокрушенно сказал Голдобов, обессиленно присаживаясь к приставленному столику. – Хороший был водитель и как человек тоже неплохой.

– Что с ним? – воскликнул Сысцов, и Голдобов понял – тот все знает.

– Пока я был в отпуске, произошла какая-то глупая история. В него стреляли и... убили. Думаю, шоферня свела счеты. У них там свои игры. Идет следствие, разберутся.

– Да, – Сысцов в задумчивости побарабанил пальцами по папке, сунулся было в стол, но, наткнувшись взглядом на посверкивающий кинжал, снова задвинул ящик. – Ладно. Я поинтересуюсь. Колов, надеюсь, в курсе?

– Да, он все знает. Только приехал, а меня как обухом по голове... До сих пор в себя не приду, – Голдобов вынул платок и протер лоб.

– Да? – переспросил Сысцов.

– Ведь мы с Колей Пахомовым не один год вместе работали, а уж километров наездили. Хватило бы несколько раз вокруг Земли объехать.

– Да? – удивился Сысцов. Он продолжал смотреть на Голдобова, словно бы дивясь его умению владеть собой. – Надо бы семье помочь... Уж коли вас так многое связывало последние годы, – Сысцов скорбно опустил глаза, чтобы Голдобов не увидел в них откровенной издевки.

– Сделаем, Иван Иванович, все сделаем, – неуязвимо ответил Голдобов, поняв и слова Сысцова, и настроение. – Его жена ведь у нас работает, в нашей системе... Прекрасный человек! – неосторожно произнес Голдобов и тут же пожалел об этом.

– Я слышал, что у нее не только душа хороша? – усмехнулся Сысцов, показывая знание всего, что происходит в городе.

– Очень толковая женщина. Переживает, конечно, дни тяжелые... Но поможем. Тут уж вы не беспокойтесь, – произнес печально Голдобов и тут же чертыхнулся про себя – сейчас опять Сысцов даст ему по шее – тот не упускал таких возможностей.

– Да я особенно-то и не беспокоюсь. Думаю, все, что можно, ты уже сделал, – в голосе Первого прозвучала явная жесткость, нарушившая приятный тон беседы. – Ну ладно, оставим это, – произнес он, не дождавшись ответа. – Потрепались и хватит. Так вот, письма... Пахомов его фамилия? – Он перевернул листок. – Да, Пахомов Николай Константинович. Значит, не врет, что был твоим водителем?

– Был.

– Здесь сообщается о вещах, которые требуют особого разговора. Технология воровства, как он выражается. Причем описывает довольно дельно. Убедительно, я бы сказал. Потайные склады, пересортица, передача товара кооператорам, частным ресторанам, слишком уж тесные контакты с мясокомбинатом... И везде имена, телефоны, адреса, даты... Ты его, Илья, недооценил. Или где-то перешел границу, переходить которую непозволительно никому. Я бы не решился. А ты решился. И получил под дых. Не знаю, сможешь ли ты восстановить дыхание.

– С вашей помощью, Иван Иванович.

– В отличие от тебя, Илья, и в отличие от твоего водителя, я друзей не бросаю. Может быть, в этом мой недостаток. Но я такой и об этом не жалею, – Сысцов посмотрел в упор на Голдобова ясным, твердым взглядом.

– Иван Иванович! Дорогой!

– Помолчи, Илья. Ты уже много чего сказал сегодня. Ты действительно в состоянии контролировать себя, свои поступки и решения? Ты в состоянии вести себя так, чтобы не ставить под удар друзей? Или эта способность тебя покинула? Надеюсь, ты понимаешь, что по этим письмам можно принять решение в течение пяти минут? Может быть, годы берут свое, а, Илья? Чтобы допустить такой прокол, надо быть немного идиотом, тебе не кажется? Забраться в кровать к жене своего водителя! Да тут... Тут кролик тебя растерзает!

– Бес попутал, Иван Иванович! – искренне простонал Голдобов, впервые ощутив холодок в лицо. – Не велите казнить...

– Если подтвердится десятая часть того, о чем пишет этот парень, нас с тобой надо сажать в одну камеру! – взревел Сысцов, поднимаясь из кресла. – Что ты нашел у нее под юбкой такого, что заставило забыть обо всем на свете?! Что я тебе сделал плохого? За что сажаешь на скамью?! Ко мне журналист из Москвы второй день на прием просится... И у него копии всех этих писем, – Сысцов грохнул кулаком по столу.

И вдруг Голдобов неловко сполз со стула и опустился на колени. Но самое удивительное – Сысцова это не удивило. В этот момент приоткрылась дверь, в кабинет заглянула Верочка. Увидев странную сцену, она тут же нырнула обратно, нисколько, впрочем, не поразившись. И надо же, ее появление, то, что она видела Голдобова на коленях, а его – возвышающегося над ним, вдруг смягчило суровость Сысцова. Что-то неуловимо изменилось в кабинете, атмосфера безжалостности исчезла, и Голдобов остро это почувствовал.

– Иван Иванович, – надломленным голосом произнес он, – я могу много чего сказать, но не буду... Одно скажу – поверь мне, – Голдобов сознательно перешел на «ты». – У тебя нет более надежного человека.

– Встань, Илья, – устало произнес Сысцов и тяжело опустился в кресло. – Не надо ломать комедию. Встань и отряхни колени. Тебе много чего с себя отряхнуть придется. Я отдаю тебе эти письма. Ты знаешь свое хозяйство, разберись. Если нужно – проведи ревизии, обнаружишь нарушения – будь строг. Установишь что-нибудь по этим фактам, – он постучал ухоженным пальцем по письмам, – гони. Понял? Гони. Если понадобится – подключи Анцыферова. Необходимо подготовить обоснованное, грамотное письмо. И заранее снять вопросы, которые возникнут в будущем. Тебе придется кое от кого избавиться, с этим смирись. Не исключено, что Пахомов отправил свои разоблачения и в другие адреса, – необходимо упредить. Займись немедленно. Обрати внимание... Нам прислали копии. Оригиналы они оставили себе. Постараюсь их как-то нейтрализовать. Не думаю, что это будет просто. Будет сложно, хлопотно...

– И дорого, – подсказал Голдобов, почувствовав заминку в голосе Сысцова.

– Хорошо, что все понимаешь правильно. Если бы ты был таким же умным до событий, а не после них. Все, Илья. Иди. Я сделал для тебя самое большее, что вообще возможно. Говорю тебе открытым текстом – заметай следы.

– Будьте спокойны, Иван Иванович. Разберусь и доложу.

– И не тяни. Понадобятся смещения, замены, увольнения... Повторяю – пусть не дрогнет твоя рука. Люди сейчас проявляются с самой неожиданной стороны. Твои работнички уже сыты. Набери голодных. Пока не наедятся – мясом, деньгами, дачами... Будут служить верно. Не столько знания важны и опыт, сколько верность. До самоотверженности! – чувствовалось, что эти слова Сысцов говорит не только Голдобову, но и себе, и себя он в этот момент в чем-то убеждает.

Голдобов стоял со своим потускневшим чемоданчиком, как провинившийся школьник перед разгневанным директором. Во всем его виде, в позе, в выражении лица была преданность и благодарность – Сысцов развязал ему руки.

...Наверное, каждый время от времени стремится к какой-нибудь берлоге в стороне от больших дорог и суматошных городов, к берлоге, в которой можно спрятаться, зализать раны. А раны приходится зализывать всем – большой ты человек или совсем тебя не видать из-под куста. И только после того, как затянутся швы, окрепнет молодая кожа, срастутся мышцы на теле, на душе, в памяти, в отношениях с кем-то, после того, как мир снова сделается понятным и доступным, можно осторожно выбраться из укрытия, опасливо оглядеться и медленно двинуться к людям.