Леонид Могилев - Созвездие мертвеца Страница 46

Я дом покинул через задний выход, где стены вовсе не было, а так, пристенок, аккуратно пробрался на задворки и залег в кустах. Ждать пришлось недолго. Мужик крепкий, поджарый, образ жизни располагает. Камушек поднял, бросил, потом прутиком почертил. Видимых признаков оружия не наблюдается. Это он к «терке» со мной готовится и прокачивает объективку. Что он в оптику свою разглядел и какие выводы сделал.

— Веди меня в дом, хозяин. Я не жрамши сутки и заболеваю, кажется.

— Болеть не нужно. Хотя на погосте нашем места достаточно.

— Ты мне потом мое место покажешь. Чаю дай…

— А ты кто таков? Не дизертир? Не каторжник бутырский?

— Я раб обстоятельств. Ты один в деревне?

— Все тебе расскажи. Много нас. И все под контролем. У тебя выпить с собой нет?

— Ни выпить, ни закусить.

— А от кого бежишь?

— От судьбы.

— Оно и видно. Ну пошли. Спал-то как сегодня?

— Хреново. Голова болит.

— Так ты черемухи наломал. Голова садовая. Теперь долго болеть будет.

— Дух приятный.

— Весной под ней даже рыбу не ловят. Дурман. Ну пошли.

Хозяин деревни дом свой обиходил. Двор прибран, дрова поколоты, ведра какие-то, кадки. Крыша подправлена, и крыльцо стоит неколебимо, с видимыми следами ремонта. Стекла в оконцах. Я вошел внутрь. Ведро с чистой водой справа от входа в прирубе, потом еще одна дверь со следами затесов и подгонки и то, что было горницей. В углу кровать с панцирной сеткой, стол, табуретки, кресло-качалка, посуда на полках. На печи чугунок.

— Тебя как звать, хозяин?

— Хорьков. Бомж.

— А по имени?

— А тебя?

— Иван. Дядя Ваня.

— А меня Леша. Леший то есть. А в миру меня по-другому звать. Только я имя себе поменял.

— Ну и ладно. Я разуюсь?

— Чего спрашиваешь? Сейчас печь притоплю и чаю попьем. Кирза у тебя хиляет?

— Перловка?

— Она родимая.

— Годится.

Печь старая мгновенно полыхнула. В доме и без того тепло, но еда — дело первое. Да и действительно холод какой-то из низа живота поднимался, и голова отяжелела. Леший чугунок вынес на улицу, сполоснул, поставил на печь, отмерил воды и сыпанул крупы, соли. Чайник старый медный налил до половины. В печи уже гудело.

— Посуда у тебя уникальная.

— И не только она. Я вообще-то много тут на пузе облазил. Из черепков да блюдечек колотых все и собрал. Хоть в музей отдавай. И прялка есть.

— Так и отдай. Бабки заработаешь.

— Бабки, детки. Кто ж из дома последнее уносит?

— Ты же не деревенский. Пришлый.

— Почем знаешь?

— Потём. У тебя вуз технический на лбу написан.

— А зори здесь тихие…

Водку он выставил, но сам пить не стал. Дескать, с утра не приучен, а дел полно еще. Мне же для здоровья была необходима. Каша в чугунке удалась мастерская. Я налупился ее до тех пор, пока не полезла из горла назад. Чай он заварил смородиновый, сахара немного добавил и малину дал в блюдечке. Полный курс лечения. Через пятнадцать минут я спал в дальней каморке на вполне пристойной раскладушке, под ватным одеялом.

Пакет тот самый перед падением в черную яму сна переложил себе в трусы, потом лег на живот, обхватив руками тяжелую подушку в цветастой, засаленной наволочке.

Мечта бомжа Хорького (Лешего)

Пока гость спал, я обыскал его спецовку, под подушку руку засунул, посмотрел еще раз на непонятного мужчину. Коли тот знал славянское летосчисление, значит, был не самым плохим. И по жизни ему досталось. Гость спит, нужно вход стеречь.

Я вышел, сел на крыльцо, посмотрел на все четыре стороны света и стал вспоминать свою главную мечту. Ленинград — это этап. Чтобы подняться. Денежку собрать. Много не нужно. Денежка, документы какие-никакие, отогреться возле паровой батареи. Под бабским боком. В кино сходить и попить пива разливного и хорошего. А потом на Сихотэ-Алинь. Про него долго и основательно рассказывал Леха. Там и остаться навсегда. Там жизнь. Туда скоро агресор двинется. Ждали из Европы, пойдет через азиатчину и с Приморья. Курилы отдадут, и начнется разброд в головах. Люди там будут нужны. Не летуны и пердуны отставники, которые страну надорвали своей основательной жизнью. Мужики. Но до этого времени я еще пожить хотел.

Там на вершине хребта рядом с шоссе бетонный обелиск. И Пржевальский перевал прошел, и Арсеньев. На этом перевале и надо лечь, но не отдать. Если простой мужик, до уровня мыслящей молекулы опущенный, в землю зубами вцепится, то не пройдет ни китаец, ни америкос.

Там, рассказывал Леха, тайфун, пока дойдет до перевалов, превращается в мелкий долгий дождь. А когда дождь этот растворяется, истончается, то как бы раздвигается горизонт. Не видно сопок, сплошная белизна, а за ней океан.

Только там, на реке Иман, можно понять, что такое большая вода. Она законам физики не подчиняется. Берега осинником заросли, а вода несется выше берегов. Ручейки, ручьи, притоки. Это излишек воды с реки уходит. Лодки там называются батами, и рубят их из стволов даурской лиственницы. А хорошие батчики там в цене. Два мотора цепляй, шестом запасайся и вперед. По плесам. Шпонок побольше с собой. В верховьях топляки кругом. Там село Картун есть, и растянулось оно на пять верст. Мужики — речники и охотники. Тигра поймать — озорство. А огород — это так, обуза, необходимая, но в тягость. Там у Лехи друганы остались, и, значит, работа будет. А баб картунских можно хоть сейчас на подиум. Редкой они породы. Похожей на нашу.

Мне Приморье это снится часто. Там рис в колхозах выращивают и утку. А в тайге лимонник.

Жить надо на краю империи. Или на Мурмане, или на Шикотане, или в пустыне азиатской. Чтобы жизнь чувствовать. И чтобы народ по стране циркулировал. Магистраль ведь не от дурного глаза придумали. Идея должна быть. А русский человек, если нет войны, стройки послевоенной или другой разрухи, загнивает, и тогда делай с ним что хочешь.

В полдень Иван еще спал, а участковый уже вот он. Не запылился.

— Здорово, бродяга.

— Здравствуйте, гражданин начальник.

— Один?

— Как перст.

— Дело нужное. Какие планы по жизни?

— Клюкву продать да припасы на зиму делать. Грибов насушили. Возьмете связочку?

— Остерегусь. Почитаешь газеты, так через одного бутулизм или необъяснимая отрава. Рыбы бы взял. Сижок идет уже?

— Плохо пока. Через неделю. Заходите.

— Зайду, пожалуй. Заеду.

— А сейчас-то «уазик» где?

— В лесу тут, за дорогой, у ручья. А что ты спросил?

— Да так. Тихо как-то все подкрадываются.

— «Все» — это кто?

— Да Леха. Кому еще. В дом зайдете?

— Зайду, пожалуй.

Так участковый Аркадий Ефимович оказался в пяти метрах от гостя, который спал за дверью. На столе одна миска, один стакан, одна чайная чашка. Сапоги новые подозрений не вызвали. Мало ли что мы притараним.

— Выпьете с устатку?

— Благодарствуй. Ты вот что. Опасный человек один бродит здесь. Если заглянет, дай знать. Чтоб одна нога здесь, другая там. Всего-то десять верст.

— А вы мне мобильник купите…

— Если схитришь, тебе зимовать придется в другом месте. Если придется вообще. Держи…

Дядя Ваня на фотографиях похож на того мужика, что спит неподалеку, не очень, но все же узнаваемо. Если сейчас он проснется и пойдет до ветру, всему конец.

Потом Аркадий Ефимович на рации своей кнопочку утопил и машину вызвал. Вот она метрах в трехстах выворачивает. Совсем не оттуда, где, по его словам, оставил свой транспорт. УАЗ затормозил, и он на подножку встал тяжело, дверку открыл ему сержант изнутри. А на сиденье автомат. На сержанте броник. Дело житейское. Угроза терроризма. Уехали.

Дорога к месту обитания этому тяжелая, разбитая. Машину губить только. Если приехали, значит, приспичило. Я снова на крыльцо сел и окончательно задумался.

Гость вышел несколькими минутами позже. Значит, слышал шум и очнулся от забытья. Или давно не спит. Сон с усталости глубокий и короткий. Это я хорошо уяснил.

— Что натворил?

— А кто был?

— Двое с лопатами и один с топором. На КамАЗе.

— Два чина на отечественном подобии джипа?

— Значит, не спал. Молодец. Ты кто?

— Жертва.

— Какого масштаба?

— Общегосударственного.

Как он себя назвал? Иваном? И снова как бы дуновение от него какое-то прошло. Морок.

— Ты в дом войди. Если ищут, рассмотрят издалека.

— И то верно.

Слукавил я. Сиг-то уже вовсю идет. Если бы сказал, участковый задержался бы. Он от рыбы сам не свой.

Я в подпол спустился. Там мои припасы. И Лехины с некоторых пор тоже. Рыба — вот она, в пластмассовой кадушке присолена. Я выбрал какую покрупнее, клюквы стаканчик зацепил, наверх поднялся. Если бы нужно было, Иван этот меня бы в подполе и запер. Запор надежный. Не для того он здесь.

— Давай, брат, перекусим. Обеденное время.

— Я не против. Участковый-то что сказал?