Виктория Платова - В плену Левиафана Страница 47

Женщина и мужчина с фотографии относительно молоды, им не больше тридцати, примерно столько же лет Кьяре. Лео, каким знает его Алекс, — ненамного старше. Интересно, какое место на фотографии он занимает — рядом с матерью или рядом с отцом?

Алекс вытащил фотографию — быть может, на ее обороте найдется все поясняющая надпись? С указанием даты и места съемки и с перечнем всех действующих лиц. Его собственная мать относилась к таким вещам чрезвычайно серьезно: среди сотен снимков из домашнего архива нет ни одного, не испорченного подробной сопроводительной запиской, иногда это производит комичное впечатление:

«фотографировались в день, когда у Алекса выпал первый молочный зуб, после чего пошли в кино на фильм “Дом часов”. Ожидала чего-то романтического, вместо этого пришлось пялиться на ожившие трупы. Ужас в прямом и переносном смысле»;

или:

«справа от Паолы — некто Лучано, крайне неприятный тип, испортил нам весь вечер плоскими шутками и дурным исполнением песен Джанни Моранди. Женат, имеет пятерых детей, но при этом волочился за Паолой. Разбил тарелку из сервиза и сделал вид, что он здесь совершенно ни при чем. Ему не мешало бы посетить дантиста, поскольку изо рта у него попахивает».

Паола — не кто иной, как мамина самая близкая подруга; ее знакомого вонючку-Лучано, невесть как затесавшегося на снимок, все видели в первый и последний раз. К чему остальные подробности вроде Джанни Моранди, разбитой тарелки и дантиста — неясно. Но у мамы готов ответ и на это: «человеческой памяти нельзя доверять, лучше уж все запротоколировать сразу, чтобы потом не блуждать в потемках».

— И натыкаться на все эти никчемные детали? Они ведь не имеют никакого отношения к твоей жизни, — сказал как-то Алекс.

— Уж лучше натыкаться на никчемные детали, чем хватать руками пустоту, — парировала мама.

Эпистолярно-фотографический зуд матери Кьяра обозвала «синдромом Сэй-Сёнагон»[15] и — в противовес брату — нашла его не лишенным поэзии, а однажды так прямо и заявила:

— Ты могла бы стать неплохим беллетристом, ма.

— Одного пишущего на семью достаточно, — таков был ответ, хотя Кьяра никакой не писатель, — репортер. Читать ее статьи — занятие не для слабонервных, во всяком случае, добраться до финальных абзацев Алексу удается далеко не с первого раза. Он совсем не кровожадный человек и меньше всего хотел бы соприкасаться со злом. А все то, о чем пишет Кьяра, и есть концентрированное, без всяких примесей, зло. Серийные убийцы, маньяки, отравители, душегубы всех мастей — только они и интересуют сестру. Конечно, все эти отбросы общества падают на голову сестре лишь изредка (и пальцев одной руки хватит, чтобы их пересчитать), но… Стоит гипотетическому маньяку мелькнуть на горизонте, как Кьяра расцветает. Дела, в которых не пролилось ни капли крови и не фигурирует хотя бы парочка трупов, она считает пресными. И лишенными обаяния. Именно так Кьяра сказала когда-то: «они лишены обаяния». И улыбнулась. Улыбка показалась Алексу зловещей, а прекрасное лицо сестры вдруг стало отталкивающим. Дольше секунды это не продлилось, но Алекс хорошо запомнил холодок, пробежавший по спине.

— Что ты такое говоришь?

— Меня интересуют темные стороны человеческой души, братец. Больше, чем что-либо остальное. Знаю, звучит не слишком привлекательно, и ты можешь обвинить меня в человеконенавистничестве…

— Я не обвиняю тебя в человеконенавистничестве. С какой стати?

— Но наверняка подумал об этом. Ведь так?

— Вовсе нет.

В тот момент Алекс подумал совсем о другом: об их с Кьярой детстве, в котором было полно мертвых насекомых, птиц и мелких животных, уже тогда сестра проявляла интерес к смерти. Пусть не насильственной, а той, что связана с естественным отбором. И просто с естественным ходом вещей, природным. В смертях, интересующих Кьяру теперь, нет ничего естественного, у простого обывателя они могут вызвать лишь содрогание, но сестре как будто только это и надо: заставить человека содрогнуться. В ее статьях много чего есть (по общему признанию они талантливы), но нет сострадания к жертвам. Алекс интуитивно чувствует, что такой посыл в корне неправилен, жесток и антигуманен, но как объяснить свою точку зрения, как отстоять ее, не знает. На любой его неуклюжий аргумент Кьяра, играючи, найдет с десяток контраргументов — изящных, блистательных и обжигающе холодных. И в конечном итоге он будет выглядеть дураком.

Лучше не вступать в прения.

Лучше не упоминать Далай-Ламу (вот кто не одобрил бы мировоззрение Кьяры) и не упоминать никого, кто был бы не в восторге от ее системы ценностей. А таких, как подозревает Алекс, наберется не одна сотня и даже не одна тысяча, исходя из обширной географии личных контактов Кьяры. Вряд ли сестра посвящает в подробности своей работы тех, кто походя оказывается сраженным ее красотой, — будь то разносчик воды в каком-нибудь Марракеше или скромный индус, преподаватель математики, согласившийся сопровождать ее в предгорье Гималаев. Совершенно бесплатно.

— Выходит, тебе их совсем не жалко?

— Кого?

— Жертв преступления.

Этот — не самый сложный и где-то наивный — вопрос застает Кьяру врасплох.

— Видишь ли, братец… Я всего лишь репортер криминальной хроники и ограничена форматом статьи. И, чтобы уложиться в формат, приходится чем-то жертвовать.

— Простым человеческим состраданием?

— Можно сказать и так.

— Ни словечка впихнуть не получается?

— Не получается, увы.

…Почему он вдруг вспомнил об этом давнем разговоре сейчас, в «Левиафане»? Уж не потому ли, что больше, чем его собственная судьба, Алекса волнует судьба Кьяры? Она была здесь, возможно — в тот самый момент, когда было совершено убийство. Что произошло с ней потом — неизвестно, но вариант, что она столкнулась с убийцей лицом к лицу, исключать нельзя.

Каково это, Кьяра, — столкнуться с убийцей лицом к лицу?

Не рассматривать его, как зверя с уже вырванными клыками и когтями, находясь в безопасности, за крепким частоколом слов. Обычно ты глазеешь на трофеи, собранные другими, Кьяра. Суешь руки в пасть, уже обработанную таксидермистами. Но каково это — столкнуться с ним, когда он еще полон сил и решимости совершить задуманное во что бы то ни стало? Оказаться в самом начале пути, который обычно проходит жертва? Обычно это не слишком длинный путь, если смотреть на него со стороны. Так ты всегда и поступала — смотрела со стороны.

На этот раз — все по-другому.

Бедная-бедная Кьяра!

Рубашка фотографии с близнецами девственно чиста — никаких уточняющих надписей, даже год не указан. Но Алекс вовсе не намерен опускать руки: перебрав еще с десяток снимков, он наконец кое-что обнаруживает.

«Лео, Себастьян и Даджи».

Надпись сделана карандашом, в правом верхнем углу на обороте фотографии. Она едва просматривается даже в мощном свете «Mag-Lite». Главные герои снимка — оба близнеца и кошка. Кошка устроилась на руках у близнецов, и вряд ли ее зовут человеческим именем Лео или человеческим именем Себастьян.

А вот Даджи подходит ей больше всего. Когда-то мама рассказывала Алексу о кошке, которую звали Маджи, эта представительница семейства кошачьих украсила ее детство и была чрезвычайно деликатна и умна. Прожила она по кошачьим меркам довольно долго, что-то около пятнадцати лет. Впечатлительная мама так тяжело пережила ее смерть, что поклялась никогда больше не заводить животных, и клятву свою сдержала. Вот и пришлось Алексу и Кьяре удовлетворять зуд общения с меньшими братьями на стороне, вне стен дома, под сенью ложных нарциссов. Даджи недалеко ушла от Маджи, это типичные кошачьи клички. И если животное со снимка зовут Даджи, а одного из близнецов — Лео, то другой близнец обязательно окажется Себастьяном. Придя к такому умозаключению, Алекс остался чрезвычайно доволен собой.

Мумия в кресле обрела имя, Лео — брата, а Алекс — самое начало их жизненной истории. Ну, почти начало, на самой первой фотографии близнецам не больше трех. На фотографии с кошкой им около пяти. Алекс пытается найти в детских чертах сходство со взрослым Лео, образ которого может вызвать в памяти в любой момент.

Попытки оказываются тщетными, что совсем уже странно. Весь предыдущий опыт подсказывает ему, что это — странно. Кьяра была похожа на саму себя еще в младенчестве, то же можно сказать об Алексе, или он недостаточно хорошо изучил Лео? Так часто думал о нем, что образ стерся от почти ежедневного, ежечасного употребления?

Нет, слава богу — нет!

Лео становится самим собой в семь. Примерно в это время у Алекса выпал первый молочный зуб, а мама вляпалась в ужастик «Дом часов». У Лео, судя по щербатой улыбке, тоже выпал первый молочный зуб, у Себастьяна, напротив, с улыбкой все тип-топ. Либо зубы еще не начали выпадать, либо уже сменились. Но, может быть, Алекс неправ и просто поменял Себастьяна и Лео местами: они ничем не отличаются друг от друга, их костюмчики абсолютно идентичны, как и выражение лиц.