Григорий Ряжский - Музейный роман Страница 47

Тот задумчиво сложил руки на коленях, выразительно глядя вдаль перед собой. При этом кресло, в котором сидел, было явно тем самым, в каком в настоящий момент расположилась Анна Андреевна. Да и вид через оконный проём, краем своим вырисовывавшийся позади и чуть слева от него, никак не изменился. Тем более что и габардиновые шторы в едва ощутимый рубчик оставались ровно теми же, что были изображены на полотне.

На самом деле картины были так себе, вполне любительского письма, слабо выстроены композиционно и довольно эклектичные сюжетно. Было очевидно, что рука художника не привыкла класть, как надлежит то делать мастеру, пускай даже среднего звена. Если не сказать — много ниже. Так… народный Дом культуры, где краски за счёт казны, а угощенье на открытии — в складчину, шапкой. Однако то был не повод, чтобы выложить подобные недружественные соображения принимающей стороне.

Старуха на какое-то время замерла, но тут же взяла себя в руки, обретя прежнее хладнокровие. Впрочем, его хватило лишь на то, чтобы с некоторым трудом сформулировать свой так и не законченный вопрос:

— А вы, собственно, откуда зна-а… — и вновь умолкла, невольно проглотив финал собственной фразы.

Не удивился разве что Николай, заметно ободрённый тем, как развиваются переговорные дела. Он даже позволил себе незаметно покоситься в сторону проживающей, уже не скрывая лёгкого превосходства, поскольку являлся законным сопроводителем доброй белой ведьмы.

— Он выставлялся? — немного осмелев, между тем поинтересовалась Ева Александровна, уже зная, что не выгонят.

— Никогда… — покачала головой Анна Андреевна, — хотя и мог, как вы, вероятно, сами догадываетесь.

— Отчего так? — искренне удивилась Ева и добавила вдогонку своему же удивлению: — Я — Ева, а это, — она кивнула на своего спутника, — Николай. Он помогает мне в одном деле.

Тот с готовностью кивнул, молча привстал и сел обратно, обречённо разведя руками. Так, казалось ему, присутствие в культурном доме отчасти скомпенсирует неловкость конечностей и неумение вставить подходящее слово в интеллигентный разговор равно образованных собеседниц.

— Ева… — повторила хозяйка и, словно встряхнувшись ото сна, поинтересовалась: — Простите, Ева, я всё же хотела бы прояснить для себя несколько вещей, если позволите. И прежде всего, как вы узнали мое имя и… и всё… остальное. Признаться, я в лёгком недоумении, не каждый, знаете ли, день в ваш дом является приятная молодая женщина и вызывает, если не сказать оторопь, то, по крайней мере, изумление сверх всякой меры.

Вместо ответа гостья мило улыбнулась и указала глазами на портрет мужчины в кресле:

— Ведь это он и есть, брат ваш Александр Андреевич, не так ли?

Та кивнула и молча стала ждать продолжения гостьиных слов.

— А когда же он умер, Анна Андреевна?

— В тысяча девятьсот восьмидесятом… — ответила хозяйка, — двадцать восьмого июля.

— Постой! — вскинулся из своего угла Николай. — Так это ж когда ты родилась, Ев! Сама ж вчера говорила, помнишь?!

Это было почти её число, очень близкое. По крайней мере, в свидетельстве о рождении было указано двадцать пятое. Иванова строго посмотрела на водителя, и тот, прикрыв рукой рот, смущённо умолк. Ева же обратилась к хозяйке, просительно разведя руками:

— Вы уж простите моего спутника, Анна Андреевна, за излишнюю горячность. Просто дело, за которым мы к вам напросились, чрезвычайно для меня важно. И боюсь, никто более, кроме вас или ваших близких, не сможет мне в этом помочь. А насчёт меня, прошу вас, не сомневайтесь. Моя фамилия Иванова, я работаю в Музее искусства и живописи, в Москве. — И, помолчав секунду-другую, добавила: — Смотрителем, в третьем зале.

Та чуть заметно повела бровью, приняв прежний облик хладнокровной аристократки, и совсем уже спокойным голосом поинтересовалась:

— Так какое же ваше дело, милая?

Ева Александровна благодарно кивнула и присела рядом с Николаем. Тот чуть-чуть отодвинулся, уступая пространство, и от волнения невольно сжал и разжал кулаки.

— Видите ли… — начала Иванова, — есть все основания полагать, что именно ваш брат, Александр Андреевич, принял роды у моей матери, в результате которых я появилась на свет.

— Интере-е-есно, — задумчиво протянула хозяйка, — продолжайте, прошу вас.

— Так вот, я бы невероятно была признательна, коли удалось бы мне прояснить для себя любую подробность того события. Понимаете, я сирота, и с самого же первого дня — приютская. Далее — полная неизвестность. Тишина. Никаких сведений или же намёков ни от кого, хотя я несколько раз и пыталась вызнать что-либо, что привело бы меня к истине.

Она говорила чуть-чуть непривычным ей языком, ловя себя на этом всякий раз после того, как уже успевала произнести фразу. И это было странным, подобного рода случайности ранее не имели места в быту или же в нечастых служебных контактах Евы Александровны. Однако в эту минуту ей было не до особенностей речи, нужно было как можно более действенно использовать установленный с Анной Андреевной контакт. Тем более что, как она успела уже посмотреть, никто больше, кроме сестры покойного художника, не мог оказать полезного содействия в её деле.

— Что ж… — покачала головой старуха, — смею полагать, что это не милые причуды ваши, дорогая моя, и то, что вы мне изложили, действительно является делом для вас первостепенным. — На какое-то время она задумалась, сидя в том же кресле и постукивая костяшками пальцев по пюпитру. Затем, прервав размышления, решила уточнить: — Постойте, любезная, а откуда вы взяли, что брат мой предпочитал набивать сразу до фунта табаку? И что он вообще курил трубку, а не все эти, скажем, омерзительные беломоры и казбеки?

Нужно было что-то отвечать, но к такому обороту Ева оказалась не вполне готова. Про что про что, а только про ведьминское своё она всякий раз забывала, когда дело касалось приоритетов жизни людской, не придуманной, без морока и призраков его, выплывающих из тьмы, становящихся сюжетом для сомнительных картинок разной степени дымчатости и всегда с переменным фокусом. Однако ответила, попытавшись навести доброго и необидного ни для кого тумана:

— Анна Андреевна, дело в том, что мне присуще некоторое особое видение, если угодно, интуиция довольно высокой пробы. Как это у меня получается, не вполне осознаю я сама, но в любом случае не готова от свойства подобного отказаться, поскольку в ряде случаев оно меня немало выручало. Собственно говоря, тому факту, что сейчас я оказалась здесь у вас, в какой-то степени я тоже обязана этой странной особенности моего внутреннего устройства.

— Точно! — не удержался Николай и даже слегка подпрыгнул на месте. — Она мне и про Серого рассказала, и про Галю мою с ним заодно, и, главное, про Тимофея!

— И про Тимофея? — улыбнулась Анна Андреевна. — Ну, тогда это меняет дело.

— Ну да! — ободрённый ответным интересом хозяйки, вновь порадовался Коля. — Лабрадора моего, Тимку. Он чуть концы не óтдал, а Евочка мне про это тютель в тютель поведала: и как колол его, и как любил дó смерти, и жалел как, и вообще. И про Серого, другана бывшего по второй чеченской.

— Ну, так… — Старуха артистично воздела руки к потолку, подводя итог прелюдии, и, приняв уже вполне серьёзный вид, обратилась к Еве: — Стало быть, просите вспомнить нечто, связанное с сиротством вашим, если я правильно вас поняла? И оно же как-то связано с моим братом, говорите? — Ева кивнула. — Что ж, припоминаю один занятный эпизод из Сашенькиной жизни. Это когда его уже из лаборатории Физико-энергетического института попросили, которой он, кстати, не год и не два заведовал, будучи превосходным физиком-ядерщиком. Лично господин Куренцов, директор тогдашний, уволил, как только брата моего с книгой Александра Солженицына застали. А он, честнейший человек, читал, не считая нужным факт тот сокрыть от посторонних глаз. Говорил, это та часть нашей истории, какую просто невозможно не открыть всякому человеку, кому дорого отечество наше и русский народ.

— Тогда уже не Куренцов всем распоряжался, Анна Андреевна, — поправила её Ева, — в ту пору уже Казачковский на его место пришёл, Олег, кажется… Дмитриевич.

— Верно, — согласилась старуха, — Казачковский! — и ошалело уставилась на гостью.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросила Ева, — извините, что прервала вас.

— Так вот я и говорю, — продолжила сестра художника, — что после того события Александр мой много времени посвящать стал вылазкам на пленэры, ну, за неимением с той поры какой-либо ещё для себя жизни. Он ведь так и ушёл бездетным вдовцом, — впрочем, вы и сами, вероятно, в курсе.

Ева коротко кивнула и приготовилась слушать дальше. У неё было верное чувство, что осталось совсем немного и вскоре они подойдут к тому месту, от которого, быть может, она, Ева Иванова, откроет новый счёт своим годам, сумеет с совершенно нового ракурса взглянуть на собственную жизнь и помечтать о чём-то ином, пускай даже и не сбывшемся, но всё равно приятном для ума, ласковом для сердца, целительном для души.