Колин Харрисон - Форсаж Страница 47

От психиатров в госпитале на базе ничего не скрыл. Они вытягивали из тебя кучу подробностей до того, как ты встретишься со своей семьей и отравишь ее воспоминаниями. Расскажи нам, расскажи, что там происходило. Расскажи нам все, молодой человек. Ведь мы знаем, что тебе хочется поговорить об этом. Но только с нами и больше ни с кем — ни с газетными репортерами, ни с другими пилотами. («И, пожалуйста, постарайся не болтать слишком много своей жене».) Это было их гребаной идеологией. И он старался из всех сил «соответствовать» ей. Его продержали девять недель в госпитале. Никаких фотографий — только по медицинским соображениям, никаких посещений членами семьи до тех пор, пока они не вправят все кости, не сошьют сухожилия, не откормят через катетер, не выведут глистов, не снизят дозу морфия, не починят разбитые зубы. За это время его откормили, и он набрал тридцать фунтов. Выбрит, пострижен, ногти обрезаны, новая униформа, славные костыли и пятьдесят пилюль в день, плюс корсет, поддерживающий спину. Только тогда Элли позволили увидеть его.

Это был ярчайший момент его жизни, когда он обнял ее и почувствовал, что дети обхватили его ноги. Конечно, Элли умоляла его все рассказать, чтобы она могла понять причину его долгого молчания. Он решил, что не будет вдаваться в детали.

Она желала ему добра, хотела слушать и знать, но то, что он испытал, принадлежало ему, не ей. Он же мечтал заниматься с детьми и наконец начать просто жить. Так случилось, что они никогда больше не возвращались к разговору о плене, в сознании каждого из них он превратился в аномалию, в черную заплату, пришлепанную на добротную ткань семейной истории. К тому же смерть Бена все изменила: представление о том, что такое страдание. У них теперь были две разные жизни — до того, как умер Бен, и после.

В последующие годы, когда акции «Текнетрикс» взлетели в цене, они стали богаты. Их благосостояние достигло критической массы, примерно около десяти миллионов, оно вдруг стало пухнуть и множиться как бы само по себе, расцветая благодаря растущей бирже девяностых. Элли говорила ему не раз: «У нас так много денег, что я их больше не считаю, и на концерты мне нравится ходить, и квартира мне наша нравится, но знаешь, я…», потом ее голубые глаза увлажнялись, и она не в силах была закончить фразу — они оба знали, что поправить ничего нельзя. Их мальчика больше нет.

Иногда по вечерам у Чарли была удивительно стойкая эрекция. Уд становился твердым, как в годы молодости, и их соитие под простынями превращалось в эротическое свидание. Элли каждый раз чередовала оргазмы с рыданиями, его же окончательный спазм имел мало общего с катарсисом. И хотя они не отказывались от наслаждения, оба знали, что скоро от него ничего не останется — по закону времени. Элли, бывало, обхватывала его ногами и упрашивала: «Пожалуйста, люби меня, люби, чтобы я смогла все забыть». И он изо всех сил старался, побеждая боль в спине, из кожи лез вон. Подчас ожидаемое происходило, но все реже и реже. Чарли радовался за жену, из которой рвался крик страсти, но сам не испытывал должного восторга от близости. Война покалечила не только его тело, но и душу. Да, ты способен страдать, переживая смерть близких, тех, кого любишь, но как заставить замолчать совесть, ведь из-за тебя такая же безысходная скорбь пришла в семьи огромного числа других людей. Это всегда будет лежать камнем на сердце. Даже если ты все делал в интересах своей страны.

Как оказалось, война была совершенно не нужна. Ах, если бы он только знал тогда то, что знает теперь, но обмануты оказались все. Он пошел на войну потому, что любил летать, и в самом деле стал асом в тактике и стратегии воздушного боя. А все остальное — что он защищал демократию и прочая трескотня — в интересах политиканов. Увы, он понял это поздно. Как и то, что война, ее бремя, останется с ним навсегда. Что посеешь, то и пожнешь, говаривал отец Чарли. Ох, как же он был прав.

Чарли надеялся, что плен сгладит в его сознании чувство вины. Но этого не произошло. Ведь он был жив и жил неплохо, в то время как другие погибли. Единственное, что равняло его горе с горем этих людей, была смерть Бена.

Бен умирал в госпитале. Он лежал скрючившись на левом боку, прижав безвольные пальцы к лицу. Временами открывал глаза, но что бы он там ни видел, было вне этой комнаты. Он уже не мог говорить, но, похоже, сознание не покидало его, и, сжавшись в комок, он отдался трудной работе умирания. Жидкая бороденка Бена отросла. За день до его конца Чарли принес электробритву и побрил сына. Из-за слабости Бен не мог держать голову. Чарли осторожно поддерживал ее, чтобы побрить обе щеки и подбородок. Иначе Элли не смогла бы узнать своего мальчика, превратившегося в тень.

От прикосновения руки глаза Бена приоткрылись, уголок рта одобрительно скривился. Мимика, характерная для него, она говорила отцу: все живое смертно, девятнадцатилетний принц тоже. В силу молодости он угасал быстро — такова природа этого заболевания. Да, все земное возвращается в землю. Правда, в разном возрасте. Умирая, Бен не произнес ни слова. Он исчез в приступе мягкого кашля. Парень старался вдохнуть поглубже, но легкие были заполнены жидкостью, справиться с последними судорогами он уже не смог.

Чарли простоял у кровати до самого конца, пока сестра не сняла его руку с запястья Бена. Они выпрямили тело Бена, положили вдоль туловища руки. Когда с Бена сняли госпитальный халат, Чарли взглянул на его пенис, серый и неприкаянный в обрамлении волос, с засунутой в уретру трубкой катетера. Его подбородок был все еще задран вверх, веки приоткрыты, и на мгновение выражение лица покойного показалось наглым, даже враждебным, бросающим вызов всем, кто когда-то тоже умрет. Санитары разложили серый пластиковый мешок и умеючи перекинули в него тело Бена. Чарли остановил их и попросил оставить его наедине с телом. Он наклонился к Бену, прижался к его холодному лбу и сказал: «Прощай, сын, я всегда буду любить тебя».

Он прочитал новости в Интернете, потом проверил корпоративные мейлы. Все это время Элли бродила по комнате в ночной сорочке. Ее ноги казались отекшими. Она положила книжку на свой ночной столик. Похоже, ложится спать все раньше и раньше. Депрессия? Он вспомнил про шанхайскую вазу в кладовке и решил, что пришло время ее показать. Он принес вазу и положил ее на кровать.

— Эй, дорогая женушка, — позвал он.

— Ну что там еще? О, какая красивая, Чарли. — Она взяла вазу и провела пальцами по ноздрям дракона. — Какая милая вещица.

— К тому же довольно древняя.

— Действительно, выглядит очень старой. Где ты ее раздобыл?

— В антикварном магазине в Шанхае. В Старом городе. Я попросил, чтобы они прислали ее.

Элли вяло провела пальцами по крыльям дракона.

— Знаешь, я уже две недели ничего не слышала о Мириам с верхнего этажа. У нее ужасное несчастье: сын убился, играя в ракетбол.

— Что?

— Да, ударился о стену, прямо головой.

— Шею сломал?

— Умер прямо на корте, со слов Мириам. У него с женой трое детей. Теперь Мириам придется помогать внукам. Кажется, он имел страховку на небольшую сумму. — Она провела пальцами по чешуйчатому хвосту дракона. — Так вот, проблема в том, что Мириам не любит свою сноху. Они никогда, собственно… Так где ты взял эту вазу?

— В антикварном магазине в Старом городе, — он улыбнулся, — я же только что сказал.

— Разве? Ну конечно. Очень симпатичная вещица. Спасибо тебе, дорогой. Я просто хотела… — Элли встала. — У меня кое-какие проблемы, Чарли.

Он молча кивнул.

— Я теряю память. Сегодня пыталась вспомнить, когда день рождения матери, и не смогла. А потом подумала, что могу узнать это из телефонной книги, и даже взяла ее, прежде чем осознала, что я делаю.

— А с кем этого не бывает?

— Нет-нет, Чарли, не притворяйся. — Ее глаза смотрели умоляюще. — Я хочу, чтобы ты понял, как это серьезно.

— Иди ко мне, — он обнял ее. — Ну, что у тебя еще?

— Знаешь, мне хочется всюду развесить записки, чтобы хоть как-то ориентироваться: позвонить Джулии, забрать вещи из прачечной… Вчера я ехала на машине с включенным парковочным тормозом целых полчаса.

— Скверно.

Он помассировал ей шею. Элли посмотрела на него с благодарностью. Глаза ее сияли. Господи, подумал Чарли, похоже, она уже забыла про свой страх.

— Прелестная ваза. Где ты ее раздобыл?

— Элли, перестань, пожалуйста.

— Что?

— Ты, похоже, шутишь?

Она взглянула на него.

— По поводу чего?

— Ничего.

— Какие шутки?

— Никаких шуток.

Она нахмурилась.

— Ты меня дразнишь, что ли?

— Да нет же, Элли, не дразню. Я думал, ты про вазу спрашиваешь.

— Я и спрашивала про вазу.

Он пристально посмотрел на нее.

— Ты меня заставляешь чувствовать себя неуютно. Ты что, хочешь сказать, что я уже спрашивала, где ты достал вазу?