Наталья Андреева - Раб лампы Страница 48

— Не он, — сказал Давид. — Я проверял. У него железное алиби. Соседи в один голос твердят, что никуда не отлучался. И в тот день, когда убили Гатину, тоже. Я сам все время видел его на участке. И в окне, с биноклем. Записки выкрал он. Когда милиция пришла — испугался. Симонов был беспечен. Уходил, а дверь оставлял открытой.

— Но откуда он узнал, куда я положила записки?

— Он следил за вашей спальней. Должно быть, засек. Так, Дутов?

— Не докажете.

— Но факт незаконного проникновения в дом, оскорбление чести и достоинства налицо. Это мы докажем в два счета. Что будем с ним делать, Маргарита Ивановна?

— Откуда я знаю? Опять грязь? Набегут журналисты, мое имя опять будут трепать, причем в связи со всякой мерзостью…

— Ты сама мерзость!

— Заткнись! — Давид шагнул к кровати.

— Не надо, — сказала она. — Давид, я не могу при нем это обсуждать. И вообще — мне противно. Пусть оденется.

— Хорошо. — Тот кивнул. — Мы с Маргаритой Ивановной выйдем за дверь на пару минут, обсудим твою дальнейшую судьбу. А ты, мерзость, оденься и дрожи дальше. Тебе теперь всю жизнь дрожать.

Она первой вышла за дверь. Когда в холл, прикрыв за собой дверь, шагнул Давид, сдавленно сказала:

— Я не могу. Не могу придать это огласке. Нельзя ли сделать как-нибудь так…

— Как? — Давид посмотрел на нее в упор. — Как Гатина? Держать на врагов компромат? А вы не боитесь, что кончите так же?

— Но я не могу…

— Хорошо. Я его припугну. Как следует. Но вам придется всю жизнь держать меня рядом в качестве пугала.

— Я не могу…

— А что вы можете? — с неожиданной злостью спросил он. — Чистенькой хотите остаться? И оставить его на свободе?

Тут они услышали крик. Не в спальне, а будто издалека.

— Что это? — Давид встрепенулся.

— По-моему, он…

Они кинулись обратно в спальню. Окно было распахнуто. Маргарита подбежала к нему, следом Давид. Перегнулась через подоконник. У ворот горел яркий фонарь. Они с Давидом увидели, как Карл Янович, петляя и заметно прихрамывая, бежит к калитке.

— Остановить?

— Не надо.

— Маргарита Ивановна!

— Давид!

— Ловкий, черт! Твою мать… — выругался телохранитель. — Я думал, он ноги переломает! Побоится. Ан нет. В окно сиганул. И — гляди! Целехонек!

— Оставь его. Я думаю, он сам сделает все, чтобы с нами больше не встречаться.

Словно в ответ на ее слова, на соседнем участке заработал мотор. Карл Янович заводил машину.

— Интересно, куда это он? — вяло поинтересовался Давид.

— Ты упоминал, что денег у него полно, — медленно сказала она. — Уедет за границу. Я думаю, к живописи он охладел. И к скульптуре тоже. Только вот что будет с его отцом?… Поразительно! Борис Янович жив!… Ничего. К себе выпишет. Судя по всему, у него никого больше нет. Из родных. Ни жены, ни детей.

— А если будет скупать произведения искусства и уничтожать их?

— На шедевры у него денег не хватит. А современные мастера вроде меня… — Она вздохнула. -Кто знает? Может, он и прав? Недостойны…

— Чушь! — сердито сказал Давид. — Не ему судить. И не вам. Самоедством занимаетесь. Ладно. Я с Дере поговорю. Человек разумный.

— Постой…

Она наконец сообразила. Не Клара и не Сеси. Лимбо убил сосед. Который на Маргариту Мун не покушался. Эти два дела друг с другом не связаны. Ложный путь. Ложные выводы.

— Давид! Но если автор записок не покушался на мою жизнь… Если это были пустые угрозы… Это значит, что на нее вообще не покушались!

— Умница, — с чувством сказал Давид. — Догадалась?

— Получается… Следствие с самого начала пошло по ложному пути? — Она смотрела на него, он молчал. — Но тогда выходит… Выходит, что убить хотели Клару Гатину! И тогда, у мотеля, стреляли не в меня, а тоже в нее!

ИМЯ

Она замолчала. Какое-то время обдумывала, что сказать. Давид ждал. Не торопил. Наконец Маргарита заговорила:

— Я начинаю понимать. Когда Клара вскрикнула и вскочила, я подумала, что она хочет меня оттолкнуть в сторону. А ведь она хотела за меня спрятаться!

— И спряталась, — мрачно сказал Давид.

— Теперь я понимаю, — повторила Маргарита. -Понимаю… Если бы он хотел убить меня, то целился бы в сердце. Не в правое плечо, а в левое. Если бы убить хотели меня.

— Он целился в сердце Гатиной. Ведь она сидела к тебе лицом. Напротив. Он и метил в сердце. Но промахнулся. Ты права: она за тебя спряталась, и пуля досталась тебе. Скорее всего, и стрелок-то был дилетантом. Оружия раньше в руках не держал. Или держал, но палил по мишени в тире. По бутылкам на пне. А тут рука дрогнула. Все-таки живой человек! Это был не профессиональный убийца, а кто-то из своих. Из ближайшего окружения. Кому Клара Гатина здорово насолила.

— Выходит, все-таки Сеси? У кого было больше причин ненавидеть Клару?

— Вот почему она так испугалась. Не за тебя. За себя. И в милицию не пошла.

— Но почему? Давид? Почему?!!

— Этот человек был ей еще нужен. Она не хотела сдавать его так сразу. Хотела поторговаться. Но торги не состоялись. Или… состоялись. Хотел бы я знать, о чем они говорили до того, как началась драка за пистолет!

— Что же нам теперь делать?

— Я знаю что. Все решится завтра. Я созвонюсь с Дроздовым. Мы поедем на следственный эксперимент.

— Как-как?

— Привезут Симонова. Вы с Дере будете присутствовать в качестве понятых. И я как охранник. Человек маленький, незаметный. — Она невольно усмехнулась: маленький! — Дроздов с Мишкой Черных, следователь, оператор с видеокамерой. Симонов расскажет, как все было.

— Давид, это он убил?

— Это сделал очень умный, хитрый и расчетливый человек, — уклончиво сказал Давид. — Он умно использовал историю с записками. И все подумали: покушались на Маргариту Мун, а Гатину убили, потому что она свидетельница. Убийца все рассчитал. Он тоже за тебя спрятался. Он…

— Эй! Есть кто в доме? Дуся? Давид? — услыщали они голос Альберта Валериановича.

— Дере! — Она невольно вздрогнула. — Приехал!

— Приехал, — оскалился Давид. — Не хочет надолго оставлять нас одних.

— Я спущусь вниз. Мы ему расскажем? — Она выразительно посмотрела в сторону растерзанной кровати. На подушке валялась уродливая шляпа, похожая на ядовитый гриб огромных размеров.

— А разве это можно скрыть? — Давид усмехнулся. — Расскажем!

— Где вы?

Дере поднимался по лестнице. Они с Давидом переглянулись и не тронулись с места. Дверь спальни открылась.

— Что здесь происходит? — Взгляд Альберта Валериановича уперся в разобранную кровать. Шляпы он словно не замечал. — Вы-ы-ы… С ним… Здесь… В спальне? А? Дуся? Как?

— Представляешь, — наигранно бодрым голосом заговорила она. — Мы с Давидом подъезжаем к дому, и он вдруг замечает, что в моей спальне горит ночник. То есть окна светятся. Мы оставили машину за воротами, бесшумно вошли в дом, поднялись по лестнице и застали его в спальне!

— Кого «его»? — еле выдавил бледный от волнения Дере, который все еще не мог оторвать взгляда от смятых простыней, на которых виднелись подозрительные пятна.

— Маньяка!

Она указала на шляпу, а Давид предъявил Альберту Валериановичу цифровой фотоаппарат, одновременно пояснив:

— Вот здесь, на кассете, фотографии. История с записками окончена. Маньяк, преследовавший вашу жену, Альберт Валерианович, установлен.

— Маньяк? Какой маньяк? Ах, это! Маньяк! — с облегчением вздохнул Дере. И завопил: — Он что, опять?!! Проник в твою спальню?!!

— Да. Алик, я не могу здесь ночевать сегодня. Ты понимаешь.

— Конечно, конечно, — засуетился Дере. — Я все поменяю и постираю.

— Вы даже не спросите, кто он? — Давид приподнял бровь.

— Да, кто он? — спохватился Альберт Валерианович.

— Карл Янович, сосед, — пояснила она. — Ты же видишь: шляпа!

— Шляпа? Где? Ну и что?

— Алик! Лимбо разбил наш сосед! И записки с угрозами подбрасывал он!

— Как сосед? Что ты имеешь в виду?

— Позвольте я объясню, — вызвался Давид. -Тут штука тонкая, психология. Он неудавшийся художник — это раз. Отсюда профессиональная зависть. Сделал карьеру в банке, а душа другого просит. Можно сказать, поет. А на холсте все тот же счетовод. — Дере при этих словах вздрогнул. Она бросила на Давида внимательный взгляд: нарочно? Тот невозмутимо продолжал: -Ну и папа-скульптор, должно быть, подначивал. У того вообще старческий маразм. Сынок и завелся… С женщинами проблемы — это два. Ненависть-любовь. Он и себя, должно быть, ненавидит за то, что при виде, как он выражается, «мерзости» в душе поднимается буря чувств. Желание сперва овладеть ею, а потом уничтожить.

— Да ты поэт, — усмехнулся Дере. — Подумать только! Секьюрити, а «душа поет»! Только вместо серенады выходит строевая. Ать-два!

Отомстил за счетовода.

Она подумала, что Давид его сейчас убьет. Он же ненавидит слово «секьюрити». И поспешно подошла к мужу, обняла здоровой рукой. Защитила.