Фридрих Незнанский - Убить ворона Страница 5

– Какой самолет? – переспросил недоуменно Турецкий.

– Как – какой?! Саша… Ты что, не смотришь телевизор?

– Ах, этот, в Сибири? Я сам только сегодня увидел. Да я не знаю ничего.

– Санечка, как же так? Упал самолет, здоровущий самолетище, прямо на стадион. Там, наверное, сотню человек придавил, не меньше.

– Ну уж сотню, – недоверчиво сказал Александр.

– Точно, сотню.

– Ну, мама, откуда зимой в Сибири на стадионе наберется сто человек? Зимой стадионы пустуют.

– Ну, не сто, может быть, чуть меньше. Сто – это я для красоты слога сказала. Но все равно, представляешь? Ужас, да?

– Ужас, – покорно согласился Турецкий.

– Ну так вот, а я без очков. По телевизору показывают ужасы, а я без очков.

– Где это тебя угораздило очки-то разбить?

– Ах, не спрашивай. Я такая дура… Сидела одна, что-то мне скучно было. Я думаю, не купить ли винца. Надела шубу свою каракулевую, сумку на шею повесила, фары нацепила, беру палку и иду себе. Вышла на улицу, прошла два квартала, стою, отдыхаю. Тут мимо парень какой-то – ну, парень как парень… твоих лет, наверное. И – раз! – мне что-то в сумку. Я смотрю – десятку сунул. Думал, я побираюсь. Я, конечно, кричу ему, дескать, молодой человек, возьмите назад. Он от меня. Я за ним. Тут он поскальзывается, гололед ведь – у нас песком не посыпают, экономят все, свиньи, – и падает. Я со всей дури бегу за ним, поскальзываюсь, ноги в стороны, палка отдельно, фары оземь – думаю, кранты тебе, тетка. Он меня, конечно, поднял, но десятку у меня не взял. Я подумала, и правильно. Все равно он виноват, что я теперь без очков.

– Мам, тебе надо бережнее с собой быть, ты же у меня уже дама в возрасте. А ты бегаешь, как… олень… – Турецкий засмеялся.

– Как лань. Олень, только женщина, это лань, – пояснила мать авторитетно. – Так ты мне узнай через своих, что там с самолетом. Я же умру от любопытства. А газеты только завтра. К тому же в газетах никогда правды не напишут и буковки-то все какие-то мелкие. Ну как так можно писать? Совсем о пенсионерах не думают. Молодежь ведь газет не читает. Вот ты, ты читаешь?

– Приходится по службе. Да только я уж и не молодежь, мам.

– Ну, ты еще парень хоть куда. И потом – сыщик. Всегда обожала настоящих сыщиков. Почти так же, как моряков. Значит, про самолет ты ничего не знаешь. Ладно, садись, покушай.

Мать усадила Александра за стол и принялась хлопотать у плиты.

«Господи, как же славно, – думал Турецкий, глядя, как мать заботливо накрывает к обеду, – вот о чем я мечтал. Посидеть, попросту поболтать. И никакой тебе преступности, никакого криминала. Очки, самолет, буковки мелкие, олени – куда один, туда и все… Зачем я Ирину с дочкой отправил?» Александр в ожидании обеда прилег на кушетке и забылся неглубоким, сладким сном.

Глава 4. НАВСЕГДА

Виктор Чирков лежал на нарах, обозревая сводчатый потолок камеры. В душе свернулась в липкий ком тоска. Так неожиданно, так некстати судьба перерезала нить его счастья. В зарешеченном окне шел снег, лампа дневного света гудела под потолком. Чирков закрыл глаза, чтобы только не видеть всего этого. Реальность исчезла, но остался мерзкий гул лампы. Точно так же гудела лампа, когда его привезли в детский дом.

Свое самое раннее впечатление детства он помнит таким: его держат на руках – кто-то, – стоя на Черкизовском мосту, что возле станции Черкизовская, и его взору видны уходящие из-под моста к горизонту огромной длины рельсы, а по бокам – две асфальтовые дороги, по которым ездили грузовики и легковые автомобили. По железной дороге ходили тепловозы и выпускали белый дым, а две дороги по бокам почему-то были изогнутыми, по мере приближения уходящими вверх.

И вот спустя лет двадцать (он не помнит, сколько ему тогда было) он побывал на этом мосту, и неоднократно. Эти дороги по бокам оказались уходящими не вверх, а именно вбок, объезжая мост.

Ненароком задумаешься, что взрослому не помешало бы младенческое восприятие, когда, увидев предмет непонятного содержания, фантазия ребенка моментально интерпретирует его в нечто понятно объяснимое, да еще и радостное для души.

Подрастание его, трехлетнего мальчишки, проходило в обыкновенном дворе, каких много. И вырос бы он, как и многие другие, став каким-нибудь рабочим или инженером, как хотела мать, если бы не судьба, которая стучит в наши двери не спрашивая. Он не понял даже толком, что случилось, когда дом наполнился незнакомыми людьми, женщинами, которые плакали и гладили его по голове. Запомнились длинные ящики, в которых, если верить плачущим женщинам, были его отец и мать. Чирку хотелось посмотреть, правда ли это, но все зашептали – нельзя, нельзя… Потом в доме остался один взрослый человек, бабка. Она всегда плакала днем, а ночью храпела. А потом и ее увезли в ящике. Чирок на этот раз видел ее – она была желтая и на себя непохожая. А потом приехала милиция, и Витька уехал из дома НАВСЕГДА…

Первым делом они (это две тетки с жирком, одна в милицейской форме, другая в гражданке почему-то) спросили:

– Хочется отсюда уехать?

Чирок ответил, что нет. Тогда тетка в гражданке стала Чирка уверять, что, мол, че ты мнешься, один останешься, ты че? Тогда он действительно стал мяться и думать: действительно, че я мнусь. Ну и согласился. Оделись и пошли в ближайшую парикмахерскую.

Чирок вспоминал, как он сидел в кресле, готовясь к стрижке. Ну, думает, сейчас как раз подстригут, давно чего-то он не стригся. Парикмахер готовит машинку, включает ее и стрижет начиная со лба, продвигаясь к затылку. Ого, а ведь «налысо» стригут – странно… могли бы и предупредить. Зато когда шли к ближайшей больнице, ветер дул по обнаженному черепу, и лысине было щекотно, и они смеялись.

В больнице поместили в боксы для людей с инфекционными заражениями. Естественно, он тогда не знал, что это за помещение. Изредка лишь заходили злющие медсестры, которые все время орали на них и ругались, обзывая почему-то падлами, засранцами и мелкими подонками.

За окном сменяли друг друга цвета сезонов. Тогда он еще не знал, чем отличается зима от лета, а осень от весны. Он просто видел, как за окном падает снег, как потом зеленели деревья, потом снова был снег. Прошло очень много дней. Их перевели в помещение, большее размерами.

Как– то раз в комнату вошла тетка в очках и стала тыкать в книгу, спрашивая:

– Эту букву знаете?

– Нет.

– А эту букву знаете?

– Нет.

– Не врать!

Через несколько дней к ним вошла та самая орущая тетка, которая называла их падлами, с какой-то другой теткой и дядькой. Сказала «одеваться». Они, радуясь хоть какому-то разнообразию жизни, рванули к вещам, но тотчас тетка, которая не забывала заметить в них мелких засранцев, заорала на Витька, что, мол, каков, ядрена мать, лезет одеваться, когда одеваться сказано не ему.

А потом и Чирка посадили в машину. Поскольку в машине «скорой помощи», как и в других автомобилях Красного Креста, все окна затонированы, он, естественно, не мог разглядеть, где и куда едет. Когда приехали, его сдали в какую-то группу с детишками. Все дети тут же округлили глаза, пооткрывали рты и позабывали про игрушки.

Он стоял перед ними один – маленький, растерявшийся, залитый дневным светом трещащих ламп.

Одна девочка-уродина стала заигрывать, то и дело прячась от него то за шкаф, то за остолбеневших детишек, выискивая своими некрасивыми глазами Витьковы и снова прячась за какой-нибудь предмет. Он подумал, наверное, это ей интересно – прятать свое уродство.

– Как тебя зовут? – спросила она у Витька.

– Витек, – ответил тот насупленно.

Она взяла с пола игрушечную лопатку и стукнула его по лицу:

– Вот тебе, Витек.

Чирков убежал и заплакал. Он плакал и звал на помощь, но никто не пришел…

Лязгнул дверной замок. Чирков встрепенулся и резко сел на нарах. Вошел тюремный контролер в сопровождении конвоиров.

– Чирков! На допрос, – сухо скомандовал он.

Чирков медленно встал. Лампа дневного света, казалось, еще яростнее ввинтилась в уши своим навязчивым, сухим гулом. Точь-в-точь как тогда, в детском доме.

Глава 5. ХОЛОДНЫЙ УТРЕННИЙ КОФЕ

Турецкий был разбужен звонком. Некоторое время он лежал, с трудом осознавая реальность. В другой бы раз он вскочил немедленно, повинуясь многолетней привычке. Скорость реакции, вечная собранность – не расслабляться ни при каких обстоятельствах. Но сегодня он уже наконец ощущал себя в отпуске и даже стал привыкать жить без служебных звонков. Сейчас Турецкий лежал, мучительно не желая подходить к телефону. Было даже что-то детское в его нежелании, какая-то обида на телефон.

После четвертого сигнала Александр резко поднялся и взял трубку.

– Турецкий, – сообщил он в трубку, позабыв спросонья, что он дома и может, как простой обыватель, говорить банальное «алло».

– Здравствуй, Турецкий, – услышал он звучный голос друга, – это Меркулов.

– Привет, – сказал Александр, борясь со сном.