Антон Леонтьев - Венец творения Страница 5

Типы переглянулись, один из них в нерешительности произнес:

— Нет, вы все не так поняли… Мы вели речь о бредовых фантазиях, которые преследуют мою дорогую жену…

— Так она же ведь вам сестра? — заявила холодно дама, кладя руку на лоб Евгении. — Видишь, Серж, эти типы явные бандиты. Они даже не знают, кем именно приходится им несчастная — сестрой или женой! А в действительности — ни той, ни другой!

— Выходим по одному из автомобиля! — приказал военный, державший типов на мушке. — Руки за голову. И не советую вам совершать резких движений — стреляю я отлично!

Типы, уже не стараясь убедить его в своей невиновности, выбрались из авто. Дама воскликнула:

— Серж, несчастную надо срочно в больницу! Похоже, что у нее родовая горячка. Только вот как перенести ее к нам в автомобиль…

Она задумалась, а потом воскликнула:

— Ну конечно же, мы не будем переносить ее в наш, а поедем на этом! А наш оставим здесь! Даже если они его и угонят, то мы будем знать, на каком авто они передвигаются!

— Гениальная идея! — воскликнул военный, а Евгения, перед глазами которой все двоилось, вдруг заметила, что типы, которых Серж держал на мушке, мерзко ухмыляются. Они явно что-то задумали…

Евгения попыталась дать сигнал даме, но та упорно ничего не понимала.

— Что вы сказали, милочка моя? Ах, вы так слабы, лучше экономьте силы. Серж, ну что, садись за баранку! Серж, почему ты тянешь! Серж!

Она обернулась — и увидела ужасную картину: военный лежал в грязи лицом вниз. А около него, подле странной формы дуба, у которого было две кроны, стояла миловидная девица, одна из служанок на Мухиной дачи, сжимавшая в руке окровавленный кривой кинжал с рукояткой, покрытой странными письменами.

Дама пронзительно закричала, бросилась к Сержу, но тут ее схватил один из типов. Евгения увидела, как миловидная служанка взмахнула кинжалом, которым она до этого пырнула Сержа, а потом перед ее глазами все вдруг сделалось черным.

В себя Евгения пришла от холода. Она с большим трудом приподняла голову и увидела, что находится то ли в подвале, то ли в пещере. И только приглядевшись, осознала, что это был кладбищенский склеп.

Конечно, она ведь уже была здесь! Тогда…

Склеп был освещен факелами, прикрепленными к каменным стенам. А сама она находилась на некоем подобии алтаря. Евгения дернулась — и поняла, что ее руки и ноги прикованы тонкими, но чрезвычайно прочными металлическими цепочками к вмонтированным в каменную глыбу железным кольцам. Женщина увидела, что была совершенно нага.

В склепе она была не одна — он, как и тогда, был заполнен фигурами, облаченными в белые балахоны с капюшонами. Лиц тех, кто собрался на эту темную мессу, видно не было.

Но она и так знала, кто эти люди. Вернее, нелюди.

Около нее возникла фигура в черном балахоне — она властно подняла руку, а потом стала скороговоркой что-то бормотать.

Женя, увы, отлично знала, кто был предводителем этих убийц! Но отдала бы все, чтобы не знать…

Это была латынь. До нее долетал смысл отдельных словосочетаний: речь шла о том, чтобы преподнести кому-то дар.

Наконец около Евгении появилась невысокая плотная дама, лицо которой она, в отличие от других, могла видеть. Она знала ее — это была акушерка Евдокия Романовна. Она несколько раз навещала Евгению и с первого же посещения произвела на нее крайне неприятное впечатление.

Тем временем собравшиеся затянули странную песнь, с каждым куплетом бормоча латинские слова все быстрее и быстрее. Акушерка приблизилась к Евгении, ее ледяная рука прикоснулась к ее огромному животу.

— Пощадите моего ребенка! — закричала Евгения, понимая, что жалости от этих людей в балахонах ожидать не приходится.

Евдокия Романовна усмехнулась и сказала:

— О, о ребенке, милочка, можете не беспокоиться. На вашем месте я бы задумалась о собственном будущем!

Затем в ее руке мелькнул шприц. Евгения попыталась помешать акушерке сделать инъекцию, но та без труда всадила иглу куда-то в бедро. По телу Евгении побежали теплые волны. Мысли окончательно смешались, она словно провалилась в черную дыру. Только время от времени до нее долетали слова сатанинской песни, а также команды акушерки.

А затем резкая боль пронзила тело Евгении. Боль, которая с каждым мгновением не стихала, а, наоборот, усиливалась. Она закричала — и вдруг ощутила, что изо рта у нее не вырывается ни звука. Боль раздирала, глушила, давила. Сквозь красную пелену, застлавшую глаза, Евгения видела, как акушерка извлекла что-то — извлекла из нее!

Да, она только что приняла у нее роды! Только все в этой ночной процедуре было нацелено на то, чтобы мать, подарившая ребенку жизнь, не увидела рассвета.

Акушерка осторожно передала новорожденного человеку в черном балахоне, одновременно перерезая при помощи кривого кинжала с рукояткой, покрытой странными письменами, пуповину. Евгения из последних сил приподняла голову, желая увидеть своего ребеночка. Это был сын, ее сын…

Человек в черном балахоне поднял ребенка — лица его женщина не видела, только темные волосики на затылке — над головой, потом с силой тряхнул, и тот вдруг пронзительно закричал. Собравшиеся издали возглас изумления. А затем снова затянули свою страшную песню. Евгения видела, как человек в черном балахоне опустился на колени, держа ребенка — ее ребенка! — на вытянутых руках.

Они все, даже несносная акушерка Евдокия Романовна, поклонялись ему!

Боль немного отступила, Евгения мечтала только об одном — чтобы все как можно быстрее закончилось. Но она ни за что не хотела отдавать ребенка этим людям. Потому что они явно намеревались использовать его для своих ужасающих целей…

Она шевельнулась, тихо звякнув цепями, которыми была скована по рукам и ногам. Уже поднявшийся с колен субъект в черном балахоне кивнул, и ее окружили его подручные в белых плащах.

— Мой сын… Я хочу увидеть его…

Ее слова долетели и до типа, что вел церемонию. Он приблизился к ней и спросил глухим голосом:

— Ты хочешь видеть своего сына? Точнее, нашего… Того, кого ты подарила… ему?

Ему? Кого они имели в виду? Евгения уже догадывалась, кого именно, но упорно гнала от себя эту мысль. Нет, нет, нет! Она никому и ни за что не отдаст своего ребеночка! Это ее сын, только ее!

— Хочу! — прошептала она, и человек в черном произнес:

— Даже если его лицо будет последним из того, что ты увидишь в своей жизни?

Неспособная отвечать, Евгения только кивнула. Тип в черном расправил плечи, приблизился к ней — а потом повернул к ней ребенка, ее сыночка, лицом.

Евгения взглянула в его лицо — и закричала. Ужас, отчаяние и боль наполнили ее душу, а в голове билась только одна мысль — нет, не может быть!

Не может быть, что она произвела на свет это. Этого крошечного монстра, это миниатюрное чудовище!

А ребенок в этот момент запищал, и это послужило сигналом. Собравшиеся вокруг алтаря, на котором она покоилась, вскинули вверх руки — у каждого в кулаке был зажат кривой кинжал с покрытой старинными письменами рукояткой.

И затем они одновременно опустили их на несчастную Евгению — она же, не отрываясь, смотрела на лицо своего сына, которого держал в руках человек в черном.

Нет, это не был ее сын! Это вообще был не человеческий ребенок, ведь там, на лбу, под темными волосиками, у него пробивались… Нет, это были не бородавки и не родинки, а… А рога!

Как и у его истинного отца!

И все равно… Даже если так, она все равно любила это порождение тьмы ночной! Она была готова прижать его к себе, приголубить, дать ему грудь…

Но вместо этого ее грудь пронзили стальные клинки. Смерть была быстрой и практически безболезненной.

После того как Евгения умерла, субъект в черном вознес малыша к потолку склепа и прогудел:

— О Хозяин! Мы просим тебя принять этот дар! И явиться нам, явиться, явиться…

Сто лет спустя

Автомобиль подпрыгнул — и вдруг замер. Евгению сильно тряхнуло, и не будь она пристегнута ремнем безопасности, она бы наверняка ударилась головой о потолок.

Артем, что-то проворчав, выскочил из автомобиля. Над ним он трясся так, как будто заключил брачный союз именно с машиной, а не с Евгенией. Впрочем, пожаловаться на супруга Женя не могла — она прекрасно знала, что Артем без ума от нее. Как, впрочем, и она от него.

Она последовала за Артемом, однако ее внимание привлек старый дуб на обочине проселочной дороги. Дерево было странной формы, изогнутое, с двумя кронами. Причем на одной кроне были зеленые листья, а на другой — только мертвые ветки. Дуб производил гнетущее впечатление, но в то же время в нем имелось очарование уродства.