Ольга Некрасова - Платит последний Страница 5

— Я только отгоню машину и вернусь, — неуверенно добавил Вадим. И снова она промолчала. Нечего было говорить. Вадим, конечно, понимал, что после суда она приползет домой разбитая вдребезги, и если не смог отложить поездку, значит, действительно было нельзя.

— Не обижайся, — шепнул Вадим. Точно, рядом с ним были чужие люди.

— Я не обижаюсь. Счастливо доехать, — замерзшим голосом сказала Лидия и опустила трубку, чтобы не мучить ни его, ни себя.

— Кто посмел?! — рявкнул из-за ее спины, конечно, опер Кудинкин. Он любил подкрадываться и чтобы люди вздрагивали. — Обидчик будет иметь дело со мной!

— Без документов ничего не возьму. Оформляй, как положено, — не оборачиваясь, перебила Лидия.

В пузатых склянках на стеллаже гримасничали десятки маленьких кривых Кудинкиных. А в большую колбу было видно, что, как всегда, он притащил конфеты и, как всегда, «вишню в коньяке». И опять напялил свою «счастливую» куртку с оторванным и косо пришитым рукавом. Оперативные работники ходят в штатском, и с одеждой у них всегда проблемы: и рвут, и пачкают, и заливают кровью, своей и чужой.

— Лида! — задушевно произнес этот Кудинкин, предсказуемый, как наступление менструации. Сейчас он добавит: «Лидуся!» — Лидуся!

— Зовите меня просто: Лидия Васильевна.

— Лидия Васильевночка! — в двести восемьдесят шестой раз сострил Кудинкин и сделал паузу, ожидая, что Лидия оценит его словотворчество.

— Кирюшка, тебе легче дать, чем объяснить, почему не хочется, — вздохнула Лидия. — Что у тебя?

— Краска. Два соскобчика сравнить, — засуетился Кудинкин и подтолкнул, мерзавец, Лидию к спектрофотометру.

Печень смердела невыносимо. Похоже, бывший ее хозяин пролежал в тепле не меньше недели. Пена подступила к горлышку колбы, и Лидия убавила газ в горелке.

— В последний раз, — сказала она, принимая у Кудинкина хрустящие целлофановые пакетики, в которых непосвященный рассмотрел бы что-то вроде раскрошенной спичечной головки, одной на два пакетика.

На препирательства с Кудинкиным ушло бы минут десять, а посмотреть в глазок и просто, без писанины, сравнить спектр красок можно было за две. Действительно, легче дать.

— Очень похожи, но разные, — заключила Лидия.

Опер сник:

— А ошибки быть не может? Один соскоб из-под ногтей. Скажем, на него попала кровь…

— Он что у тебя, на стену лез? — без особого любопытства поинтересовалась Лидия.

— Есть версия, что он задохнулся в багажнике, — серьезно сказал опер. Таким он Лидии даже нравился: спокойный тренированный мужик, делающий мужскую работу, ни больше ни меньше. А зачем изображать дежурного хохмиста, кумира сержантих — это кудинкинская загадка.

— Так, — осенило Лидию, — а второй соскоб тоже из багажника?

— С крыла, — сказал Кудинкин. — Я шел как бы мимо и корябнул потихоньку.

— Придется тебе, Кирилл, потихоньку корябнуть багажник, и обязательно изнутри, — сказала Лидия. — Там краска медленнее стареет, чем на крыле. Может быть, отсюда и разница.

Обрадованный Кудинкин опять начал заигрывать. Его кобеляж имел самые невинные цели: сделать Лидии приятное и создать видимость личных отношений, потому что постороннему человеку она ни за какие конфеты не стала бы делать экспертизу в частном порядке.

Вполуха слушая комплименты Кудинкина, Лидия отошла к раковине, где со вчерашнего дня кисли замоченные в хромпике пробирки. Как обычно, пришлось их мыть самой, хотя это было обязанностью несовершеннолетнего лаборанта Кешки.

— Лид, а Лид! Всю жизнь бы смотрел, как ты стоишь у раковины. У тебя делается такое загадочное лицо, — разливался Кудинкин.

Лидия механически ему кивала и думала, что, наверное, сегодня же Кудинкин полезет в багажник чужой машины и неизвестно, чем это кончится. Раз он идет пока что неофициальным путем, то подозреваемый, скорее всего, шишка — депутат или уголовный авторитет. Подстрелят Кудинкина и скажут, что приняли за вора.

Женщине тяжело в мужском коллективе. Ты только по коридору прошла — и уже чувствуешь, как вслед тебе восстают даже руины в генеральских штанах с лампасами. Сколько мужиков тебе ни встретится за день, столько разденет тебя глазами. Позволять им нельзя ничего. Все будет лишнее. Потому что мужчине тоже тяжело в мужском коллективе. Особенно тяжело — в том действительно мужском, где не только подчеркивают букву «М» в анкете, но ходили под смертью и, может быть, сами кого-то убили. Кто нарушил главный запрет — не убий, — тот перестает замечать остальные. Однажды Лидия еле отбилась от солидного подполковника, опера-«важняка», который зашел по делу и вдруг молча стал заваливать ее на этот самый двуспальный стол. После извинялся, говорил, что у него был трудный день: в него постреляли и не попали, он пострелял и попал. Главное — у мужчин это передается. Если один взбесился, значит, сегодня все такие будут. Самонаводящиеся члены на ножках.

— Лид, ты цветок душистых прерий на фоне наших серых мундиров… Слушай, а почему ты до сих пор вольнонаемная? Аттестовалась бы, получила бы сразу капитана. Сейчас в ментуре кандидатов наук раз-два и обчелся.

Лидия фыркнула, хотя в голове сразу же закрутилась очень соблазнительная картинка: ее Парамонов открывает дверь, а на пороге стоит супруга в погонах.

— Нет, Лид, я серьезно. А как тебе форма пошла бы! Локоны на погонах… Белокурая бестия!

На беду Кудинкина, достоинства химического стола имеют свою оборотную сторону. Тебя за ним не видно, но и тебе не видно, кто стоит за высоким стеллажом. А там слушала кудинкинские разглагольствования майорша Гавриловская, женщина гренадерского роста, железной воли и фантастической доброты. Последние несколько месяцев она любила Кудинкина и даже, кажется, собиралась за него замуж. Лидия от своей раковины видела, как Гавриловская вошла, и успела с ней перемигнуться.

— Лид, а представляешь, Лид, будем мы с тобой два капитана… — толковал Кудинкин.

Уперев руки в бока, Гавриловская стала выдвигаться на позиции для атаки. Ее ноздри раздувались, ее титанические груди как тесто выпирали из мундира с растянутой верхней петлей. Близкие друзья и недоброжелатели (что подчас одно и то же) звали майоршу Трехдюймовочкой.

— Лид, а Лид, — тут Кудинкин заметил разъяренную Трехдюймовочку, — батюшки, у меня же кипятильник на подоконнике не выключен!

Выбегая из-за стола, он прошмыгнул под мышкой у расставившей руки Трехдюймовочки и от двери послал ей воздушный поцелуй обеими руками, как вышедший на поклон танцовщик. — Оль, до вечера! У меня правда кипятильник!

— Артист, — беззлобно сказала Трехдюймовочка, усаживаясь в мечтальное кресло. Это, как всегда, означало, что у майорши есть время и настроение поболтать. Лидия перекрыла воду и вытерла руки.

— Подвинься. — Круглая попа сорок восьмого размера плюхнулась в дореволюционное кресло рядом с круглой попой пятьдесят четвертого. Ветеран мебелестроения застонал пружинами, но выдержал. — Оль, ты чего пришла-то?

— Так, — майорша неопределенно покрутила пальцем в воздухе, — Кудинкина своего искала. Скажи честно, приставал?

— Оказывал внимание… — Лидия ушам своим не верила: самоуверенная Трехдюймовочка ревновала! — Ему нужно было две краски сравнить. Взяточку оставил, хочешь?

Лидия открыла кудинкинскую «вишню в коньяке», и с пять минут они жевали эту вишню, беря конфеты каждая со своей стороны коробки.

— Надо бы чаю поставить, — сказала Гавриловская, опустошив первый ряд пластмассовых ячеек. — Что там у тебя на газу?

— Печень. Можно снимать.

Гавриловская встала и принялась хозяйничать. Она знала, где у Лидии заварка, где чистая колба для воды.

— Не вляпайся, там выплеснулась щелочь, — предупредила Лидия. Гавриловская ответила «ага», но вляпалась и долго замывала под краном рукав форменной тужурки.

Потом они опять уселись рядом и посекретничали.

— Ну какой он мент? Комсомолец-доброволец из андроповского набора, живого уголовника не видел, и сразу — «кадры укреплять», — жаловалась Гавриловская на какого-то незнакомого Лидии полковника. — А я начинала с рядовых и всю жизнь с малолеточками, у которых на совести по три «мокрухи»!

В утешение Трехдюймовочке Лидия по принципу «не одной тебе плохо» в тысячу четыреста пятьдесят третий раз (за восемь лет) рассказала, какая скотина Парамонов, и в тысячу четыреста пятьдесят третий раз была выслушана с полным сочувствием. А Трехдюймовочка в семьдесят девятый раз (за три месяца) сообщила, что ее Кудинкин — золото мужик, хотя, конечно, тоже скотина, и позавчера ей пришлось учить его шумовкой.

— За что? — оживилась Лидия.

Трехдюймовочка поведала, что к ней по старой памяти ходят бывшие трудные подростки, которым она не позволила свернуть на кривую дорожку. Один завербовался на сельхозработы, а попал к черным в горы. Жил в земляной яме, бежал, полдороги до Москвы ехал на нефтяной цистерне и заявился к «тете Оле» Гавриловской в самом жутком виде. Она посадила бедолагу в ванну, свалила его завшивленные шмотки в мусорный пакет и снесла на помойку, а потом отправилась в магазин покупать ботинки. Одежду для парня Трехдюймовочка хотела подобрать из старой кудинкинской, а обувь кудинкинская не годилась — мала.