Фридрих Дюрренматт - Судья и его палач Страница 5

И когда собака вдруг прыгнула на него, когда огромная тень, обезумевшее чудовище, полное силы и жажды убийства, обрушилось на него и он свалился под тяжестью бессмысленно беснующейся твари, еле успев защитить горло левой рукой, старик не издал ни звука, не вскрикнул от страха, настолько все это показалось ему естественным, согласным законам мира сего.

Но прежде чем животное успело перемолоть своими челюстями его руку, лежащую у его пасти, он услышал звук выстрела; тело над ним содрогнулось и теплая кровь полилась по его руке. Собака была мертва.

Она давила его своей тяжестью, и Берлах провел рукой по ее гладкой, влажной шерсти. Он поднялся с трудом и, весь дрожа, вытер руку о редкую траву. Чанц подошел, пряча револьвер в карман пальто.

– Вы не ранены, комиссар? – спросил он и недоверчиво посмотрел на его разорванный левый рукав.

– Нет. Твари не удалось прокусить руку.

Чанц наклонился и повернул морду животного к свету, упавшему на его уже мертвые глаза.

– Зубы у него как у хищника, – сказал он, содрогнувшись. – Эта тварь могла вас растерзать, комиссар.

– Вы спасли мне жизнь, Чанц.

Тот полюбопытствовал:

– Разве вы не носите оружия?

Берлах тронул ногой неподвижную массу, лежащую перед ним:

– Редко, Чанц, – ответил он.

Они помолчали.

Мертвая собака лежала на голой и грязной земле, и они смотрели на нее. У их ног разлилась большая черная лужа. Это была кровь, которая, как темный поток лавы, вытекала из разинутой пасти зверя.

Когда они снова посмотрели на дом, картина совершенно изменилась. Музыка смолкла, освещенные окна были распахнуты, и люди в вечерних туалетах высовывались наружу. Берлах и Чанц взглянули друг на друга, им было неловко стоять, словно перед трибуналом, да еще посреди этих богом забытых Юрских гор, где, как с раздражением подумал комиссар, лишь заяц с лисицей общаются.

В среднем из пяти окон одиноко стоял человек, отдельно от других, который странным, но ясным голосом громко спросил, что они там делают.

– Полиция, – ответил Берлах спокойно и добавил, что им необходимо поговорить с господином Гастманом.

Человек выразил удивление, что, для того чтобы поговорить с господином Гастманом, нужно было прежде убить собаку; кроме того, у него сейчас есть желание и возможность слушать Баха, – сказав это, он закрыл окно, закрыл спокойно и не спеша, так же как он и говорил, – без возмущения, скорее с глубоким безразличием.

Из окон слышался шум голосов. Можно было разобрать отдельные слова, например: «Неслыханно!», «Что вы на это скажете, господин директор?»,

«Безобразие!», «Невероятно – полиция, господин тайный советник!» Потом люди отошли от окон, закрывая их одно за другим, и все стихло.

Обоим полицейским не оставалось ничего другого, как вернуться. У передней калитки садовой ограды их поджидали. Одинокая фигура человека возбужденно бегала взад и вперед.

– Быстро дайте свет! – шепнул Берлах Чанцу; в блеснувшем луче карманного фонаря они увидели толстое, одутловатое, хотя и не стертое, но несколько плоское лицо над элегантным вечерним костюмом.

На одной руке блестело тяжелое кольцо. Берлах тихо шепнул что-то, и свет погас.

– Кто вы такие, черт возьми? – возмутился толстяк.

– Комиссар Берлах. А вы господин Гастман?

– Я национальный советник фон Швенди, полковник фон Швенди, провались вы в преисподнюю, какого черта вы здесь стреляете?

– Мы ведем следствие, и нам нужно поговорить с господином Гастманом, господин национальный советник, – ответил Берлах спокойно.

Но национального советника никак нельзя было утихомирить. Он грохотал:

– Вы небось сепаратист, а?

Берлах решил называть его другим титулом и осторожно заметил, что господин полковник ошибается, он не причастен к проблемам локального патриотизма.

Но прежде чем Берлах успел произнести еще хоть слово, полковник рассвирепел еще больше, чем национальный советник. Значит, коммунист, определил он. Он, полковник, не позволит здесь стрелять, когда музицируют. Он категорически запрещает какие бы то ни было демонстрации, направленные против западной цивилизации. Швейцарская армия уж наведет порядок!

Поскольку национальный советник явно заблуждался, Берлах решил действовать по-другому.

– Чанц, то, что сейчас говорит национальный советник, в протокол не включать, – деловито приказал он.

Национальный советник мгновенно отрезвел.

– Что еще за протокол?

Как комиссар бернской уголовной полиции, пояснил Берлах, он должен провести расследование по делу убийства лейтенанта полиции Шмида. И в его обязанность входит включать в протокол ответы разных лиц на заданные им вопросы, но так как господин – он запнулся, не зная, какой титул сейчас избрать, – господин полковник неверно оценивает ситуацию, то он готов не включать в протокол ответ господина национального советника.

Полковник был озадачен.

– Так вы из полиции, – произнес он наконец, – это, конечно, меняет дело.

Он просит извинить его, продолжал полковник, сегодня он обедал в турецком посольстве, после обеда был избран председателем союза полковников, потом был вынужден выпить «почетный кубок» в клубе гельветов, кроме того, перед обедом еще состоялось специальное заседание партийной фракции, к которой он принадлежит, а теперь этот прием у Гастмана, на котором выступает пианист как-никак с мировым именем. Он смертельно устал.

– Можно ли все-таки поговорить с господином Гастманом? – еще раз осведомился Берлах.

– А что вам, собственно, нужно от Гастмана? – поинтересовался Швенди. – Какое он имеет отношение к убитому лейтенанту полиции?

– В прошлую среду Шмид был его гостем, и на обратном пути его убили около Тванна.

– Вот мы и попали в лужу, – сказал национальный советник. – Гастман приглашает кого попало, вот и получаются такие истории.

Он замолчал и как будто задумался.

– Я адвокат Гастмана, – сказал он наконец. – А почему вы приехали именно сегодня ночью? Вы могли хотя бы позвонить.

Берлах ответил, что они только сейчас выяснили, какую роль в этом деле играет Гастман.

Но полковник все еще не сдавался:

– А что у вас произошло с собакой?

– Она напала на меня, и Чанцу пришлось застрелить ее.

– Тогда все в порядке, – сказал Швенди довольно дружелюбно. – Но поговорить с Гастманом сейчас никак нельзя. Даже полиции иной раз приходится считаться с общественными обычаями. Завтра я приеду к вам и постараюсь еще сегодня поговорить с Гастманом. Нет ли у вас фотографии Шмида?

Ьерлах вынул из бумажника фотографию и протянул ее.

– Благодарю, – сказал национальный советник. Кивнув на прощание, он направился к дому.

И снова Берлах и Чанц остались в одиночестве перед ржавыми прутьями садовой решетки; дом принял свой прежний вид.

– С таким национальным советником не совладаешь, – сказал Берлах, – а раз он к тому же еще и полковник и адвокат, значит в нем живут сразу три черта.

Вот мы и сидим с нашим распрекрасным убийством и ничего не можем поделать.

Чанц задумался и молчал. Наконец он произнес:

– Девять часов, комиссар. Я считаю, что лучше всего нам поехать к полицейскому в Ламбуэн и поговорить с ним об этом Гастмане.

– Хорошо, – ответил Берлах. – Можете этим заняться. Попробуйте выяснить, почему в Ламбуэне ничего не знают о визите Шмида к Гастману. Я же спущусь в маленький ресторан у ущелья. Мне надо что-нибудь сделать для своего желудка. Буду ожидать вас там.

Они зашагали по тропинке к машине. Чанц уехал и через несколько минут был уже в Ламбуэне.

Полицейского он застал в харчевне. Он сидел за одним столиком с Кленином, который пришел сюда из Тванна, в стороне от крестьян, о чем-то, видимо, совещаясь. Полицейский из Ламбуэна был маленьким, толстым и рыжим. Звали его Жан Пьер Шарнель.

Чанц подсел к ним и вскоре развеял недоверие, которое те питали к своему коллеге из Берна. Шарнель был лишь недоволен тем, что вместо французского ему приходилось пользоваться немецким языком, с которым он был не в ладах.

Они пили белое вино, Чанц закусывал его хлебом с сыром; он умолчал, что только что побывал у дома Гастмана, расспрашивая, не напали ли они на след.

– Non, – ответил Шарнель, – никакого следа assasin[2]. On a rien trouve, ничего не нашли.

Он сказал, что в этой местности речь может идти только об одном человеке, а именно о некоем Гастмане, живущем в доме Ролье, который он купил. К нему всегда съезжается много гостей, в среду у него опять было большое празднество. Но Шмида там не было, Гастман ничего не знает, он даже имени его не слышал, Шмид n'etait pas chez Гастман[3], impossible[4]! Совершенно исключено.

Чанц выслушал эту тарабарщину и возразил, что следует расспросить других, тех, кто в тот день был в гостях у Гастмана.

Это он сделал, заметил Кленин; в Шернельце, что за Лигерцем, живет писатель, который хорошо знаком с Гастманом и часто бывает у него, в среду он тоже был там. Он тоже ничего не знал о Шмиде, тоже никогда не слышал его имени и вообще не думает, чтобы гостем Гастмана мог быть полицейский.