Инна Бачинская - Ритуал прощения врага Страница 5

— Ага. Вот еще закон. В Милане, например, закон требует от людей улыбаться постоянно и везде, за исключением похорон или визитов к врачу. А у нас — наоборот. Моя бабка говорила: смех без причины — признак дурачины.

— Мы вообще суровая нация. Тебе за статьи хоть платят? — спросил Шибаев.

— Когда как. Знаешь, мне самому интересно, такое выкапываешь — в дурном сне не привидится… Кстати, ты храпишь. Кроме того, статьи — это бесплатная реклама. А рекламы, как ты понимаешь, лишней не бывает.

— С клиентами последнее время негусто.

— Как это негусто? — удивился адвокат. — Одна половина города женится, а другая разводится, тут без адвоката как без рук.

Шибаев только вздохнул. Внимание обоих привлекли странные гортанные и фыркающие звуки — оказалось, Шпана подавился украденным мясом.

— Удивительно невоспитанный кот, — заметил адвокат, морщась и рассматривая кота. — Сейчас его вырвет.

— Проглотит, — успокоил его Шибаев.

Они пили кофе и обсуждали нелепые законы еще около часа, после чего Шибаев ушел к себе досыпать, а Алик углубился в Сеть, так как ночь была уже на исходе и уснуть не было ни малейшей надежды. Но наркотическая жаба все не шла у него из головы, и вдруг он понял! Алик понял, что сказка о Царевне-лягушке на самом деле сказка о наркотической жабе, которую поцеловал, а на самом деле полизал принц! А под кайфом чего только не привидится!

Глава 4. Печаль. наше время

Женщина в черном, сгорбившись, неподвижно сидела на низкой скамеечке за узорной чугунной оградой. Черный мраморный памятник, черная плита, черная мраморная ваза, полная белых роз.

Женщина задумалась, ушла в себя. Молодое бледное лицо, тонкие сжатые руки на коленях. Черный платок до бровей.

Она думала о своей безрадостной жизни, о последнем разговоре с мужем… и все в ней восставало — лучше смерть, ни за что! Ее ноша, ее крест, она не жалуется… никогда не жаловалась, и тогда тоже… Она смотрит на черный памятник, на белые розы… глаза ее наполняются слезами.

— Маленький мой, — шепчет она, — ангел мой, прости, что не уберегла. Мученик мой, кровинушка моя, никогда тебя не забуду… отмучился. Не суждено было… все помню! Как увидела, как взяла на руки… как сердце замерло, глазки, ручки… Смотришь на нас оттуда… бережешь… помоги нам! Пожалей!

Она услышала шаги, кто-то неторопливо шел по дорожке. Наклонилась ниже, вытерла слезы. Человек остановился, мужской голос сказал:

— Не плачьте, им тяжелее, когда мы плачем. Вспоминайте, но не плачьте. Можно?

Она кивает, и он усаживается рядом. Они молчат, потом он говорит:

— Что случилось?

— Сердце. Хотели оперировать, да не успели. Так и умер у меня на руках.

— У меня жена умерла, шесть месяцев сегодня… Ребенок — это тяжелее, не дай бог.

Он рассматривает памятник. Четыре месяца и шесть дней от роду. Три года назад, в этот самый день. Годовщина.

— Я хотела следом за ним, да побоялась греха, — говорит женщина глухо. — Думаю все: кто виноват? Может, мои грехи… может, проклятие на мне…

— Есть вещи, которые просто случаются, и нет виновных. Поверьте, не нужно себя мучить. Вы молодая… вся жизнь впереди. У вас еще будут дети.

Она внимательно смотрит на мужчину. У него приятное открытое лицо, спокойный неторопливый голос, крупные надежные руки. Он сидит, упираясь локтями в колени, сцепив пальцы.

— У меня есть сын, — говорит она. — Братик Севочки. Ему два годика. Хороший мальчик…

— Вот видите… Как зовут?

— Володя. Он любит рисовать. Я рассказываю ему про братика… я с ним все время разговариваю. Он слушает, все понимает.

В голосе ее странный надрыв. Мужчина скользит взглядом по сжатым кулакам женщины, по черной одежде, по заплаканному ненакрашенному лицу.

— Поверьте, все будет хорошо.

— Я приходила к Севочке каждый день, сейчас реже. Сегодня три года… а как будто только вчера… — Она помолчала, потом спросила: — Отчего умерла ваша жена?

— Рак, — сказал он коротко. И, словно отвечая на незаданный вопрос, добавил: — Детей у нас, к сожалению, не было.

Женщина кивнула. Они еще немного посидели молча, и она поднялась.

— Я могу отвезти вас в город. — Мужчина тоже встал.

— Спасибо. Я на машине.

Она кивает ему и уходит, он смотрит ей вслед. Солнце скрывается в тучах, и мелкий неуверенный дождь шуршит в траве. Из щелей асфальта выкуривается легкий парок…

На кладбищенской стоянке всего несколько машин. Женщина направляется к своей — серебристому «Лексусу»…

Глава 5. Зеленое утро. Два года назад

Татьяна проснулась от тишины. Тишина стояла неправдоподобная — ни соседей за стеной, ни чиханья воздуха в старых трубах, ни хлопанья дверей, ни звуков города — визга тормозов и топанья тысяч ног по асфальту. Ничего. Тихо.

Из открытого окна — ледяная воздушная струя и непривычные запахи земли и мокрой травы. Легкая короткая занавеска чуть подрагивает. Чужая незнакомая комната. Высокая кровать, неровный деревянный пол, дерево фикус в углу с темно-зелеными глянцевыми листьями, тусклое голубоватое зеркало на стене — как озерцо, в углу — образа в фольговой вырезанной зубчиками ризе и вышитое льняное полотенце — красное и черное по серому. Кривоватый потолок и стены, запашок тления и сена — дух старого дома…

Она села в кровати, потянулась и подумала, что впервые за последний месяц выспалась. Город отодвинулся куда-то за горизонт, и появилось чувство, что можно остановиться, перевести дух и осмотреться. И еще — ощущение покоя. Она прислушалась к себе — не было привычного тоскливого страха. Она засмеялась громко и сказала: «Конец пути». Прислушалась к эху и повторила громче: «Конец пути! Эй, ты! Слышишь?»

В тишине стали проявляться маленькие звучки́ — потрескивание дерева, шорох раздуваемой ветерком занавески, шуршание листьев. И голоса птиц. Она натянула майку и джинсы и вышла в «залу». Скрип половиц сопровождал ее. В солнечном свете все выглядело по-другому: обыденно и бедно. Огненная герань на подоконнике, старый буфет с тусклыми стеклами, старые выцветшие красновато-коричневые фотографии на стене, печь на полкомнаты с полосатым рядном наверху. Татьяна подумала, что Марина спала на печи, уступив ей свою кровать. Вчера комната была чужой и враждебной, с темными глухими углами, а сегодня в свете солнца — обычной, патриархальной, наивной, и была в ней честная бедность и крестьянская незатейливость. И ни телефона, ни света, ни радио… ничего! Никаких плодов цивилизации. Татьяна вспомнила, как швырнула в урну свой мобильник, отсекая себя от прежней жизни, и подумала, что выброшенный телефон, бег куда глаза глядят, раздолбанный пузатый автобус с удушливым запахом выхлопов, в который она вскочила в последнюю минуту, и дорога, закончившаяся внезапно посреди чистого поля — между пустым небом и пустой землей, — все это звенья одной цепи, и она прошла по ним, как по кочкам, через топь. Кто-то взял ее за руку и привел сюда, на добро ли, на зло…

Хуже не будет, подумала она.

На столе стояли кружка с молоком, банка меда с крошками сот, и лежал кусок хлеба. Она налила мед на хлеб, взяла кружку и вышла на крыльцо. Молоко было теплым. «Парное!» — вспомнила она слово, за которым раньше ничего не стояло. Молоко было густым, желтоватым, со странным привкусом…

Она села на ступеньку. Откусила от хлеба, слизнула с руки капнувший мед. Двор утопал в зелени и, казалось, светился густым зеленым светом. На траве и листьях посверкивала роса. У колодца лежала охапка привялых зеленых веток… Любисток!

Откуда-то неторопливо вышел громадный петух — желто-красный, с блестящей зеленой головой, с пышным султаном хвоста, когтисто-большеногий, с гусарскими шпорами — и стал перед ней, наклонив голову, рассматривая ее круглым строгим глазом. Второго глаза у него почему-то не было. Она отломила кусочек хлеба, бросила петуху. Он с достоинством клюнул. От сарая к ним уже неслись с заполошным квохтанием три пестрые курицы. А из кустов выступили две большие птицы, серебристо-серые, с крошечными изящными головками.

Щебетали птахи в деревьях. Тишина, оказывается, полна звуков, которые ухо начинает постепенно улавливать. Далекий лай собаки. Пошумливание ветра в верхушках деревьев. Протяжное мычание коровы. Квохтание кур. Неожиданный резкий вскрик какой-то птицы… небольшой, с ярко-голубыми боками. Она уселась на плетень и раз за разом пронзительно вскрикивала. Холстом, на который гармонично накладывались все эти звуки, было басовое тихое гудение леса в полукилометре отсюда.

Необычным было чувство покоя и несуетности. Голые ноги пригревало солнце. Татьяна поставила кружку на перила, положила сверху хлеб и поднялась. Оглянувшись, сбросила джинсы и осталась в одной майке. Допила молоко и пошла к колодцу. Босые ноги покалывало с непривычки. Она подумала, что никогда еще не ходила босиком по земле…