Наталья Андреева - Раб лампы Страница 5

— Ничего не будет, — вздохнула она. И повторила: — Не будет ничего.

В самолете Клара откинулась на спинку кресла и тут же уснула. Нервы у нее были как канаты, самолетов она не боялась. Ни самолетов, ни дьявола, ни мужа Платошу. Хомячка. Ведь это была Клара! А Маргарита Мун никак не могла уснуть. Смотрела в иллюминатор, зевала, время от времени закрывала глаза. Но — не спалось. Как и всегда в дороге, в голову лезли разные мысли. К примеру: как ты дошла до жизни такой? Летишь в Египет, на модный курорт, живешь в Москве, в хорошей квартире, есть у тебя и деньги, и даже слава. А ведь судьба тебе была, Дуся Грошикова, жить безвылазно в деревеньке Лопоток, у мелкой речушки с одноименным названием. Да ты с этим не согласилась…

Первое, что она запомнила: груда песка у ворот родного дома. Ей было года четыре. Прошел дождь, они с соседским мальчиком строили башню. И вдруг… Рука нащупала что-то странное. Кусочек мялся и принимал желаемую форму. Дуся выудила это из песка — и через пару минут в ее руке была голова лошади. Момент — и вновь бесформенный кусок. А потом — голова собаки. Это так ее заинтересовало, что башня была забыта.

Прошло время, и она сообразила, что это берется из песчаного карьера. И узнала, как называется. Глина.

— Айда на карьер! — звала она друзей. И прихватывала пластмассовое ведерко с совочком.

Игры играми, но с карьера Дуся уходила с полным ведерком. А дальше — часами размачивала глину, мяла, лепила, потом сушила. После додумалась обжигать фигурки. Лепить она могла часами. Девочку никто не понимал; в деревне Лопоток ее прозвали Дусей-дурочкой.

— Вон Дуся-дурочка с ведерком идет! Эй! Почем грязь продаешь?

Мать ее жалела, считала тронутой. Сгребала в подол и выбрасывала на помойку глиняных лошадок и котят, безжалостно разбивала их камнями. Дуся плакала, но тут же лепила новых. В сельской школе ее поделки поначалу признания не нашли. Учительница рисования, дав детям задание, убегала на участок, который был тут же, при школе, как и ее квартирка. Дусины рисунки она ругала:

— Грошикова, я тебе что велела? Чтобы было красиво! И краски не расплывались! И почему на твоих рисунках сплошные кляксы?

— Это тени. Все предметы отбрасывают тени, -тихим голосом объясняла она.

— Учить ты меня будешь! Переделать!

В ее аттестате красовалась тройка по рисованию. При том, что училась Дуся на «хорошо» и «отлично». Но с учительницей рисования не поладила. В восьмом классе ее поделки стали брать на школьные выставки. Все ходили, дивились:

— А ведь как живые! Ай да Дуся-дурочка!

Мать же сердилась.

— Как не родная. Подкидыш. Одно знает: с глиной возиться. Матери бы помогла! Грядки заросли! Поросята от голода визжат! А она сидит. Я тебе сколько раз говорила: нечего летом дрова жечь, печь топить! Кто ж тебя замуж возьмет, дуреха? Ничего-то ты не умеешь!

Жили не бедно. Хозяйство было большое: две коровы, поросята, куры, кролики. Мясо возили на рынок, туда же по осени половину урожая картофеля. Деньги мать складывала на книжку, на черный день. Дуся постоянно просила краски, потому что они очень уж быстро заканчивались, но ей не покупали. Мать была прижимиста, а отец не смел перечить. Она искала природные красители — румянить щеки своих глиняных друзей. Чтобы ожили. Некоторые поделки были ей особенно дороги, и она старательно прятала их от матери. Та говорила раздраженно и устало:

— Выбрось дурь из головы! На ферму пойдешь работать! Дояркой!

Но дочь настояла на том, чтобы ездить в город, где была десятилетка. Полчаса на рейсовом автобусе туда, полчаса обратно. Зато в новой школе к ней были более снисходительны и уже не звали дурочкой. А одна из ее работ, фигура пионерки, даже украсила актовый зал. Но все сходились на том, что занятие это бесперспективное, и Дусе Грошиковой ни за что не пробиться. Мало ли в Москве таких талантливых! Мать же внушала:

— Иди в веттехникум. Раз аттестат без троек, так и возьмут без экзаменов. Будешь в колхозе уважаемым человеком. Пойдем.

— Куда?

— Корову доить.

— Я ее боюсь!

— Корову! Боишься! Как не деревенская! А ну -идем!

Скотину Дуся Грошикова не любила. В этом мать была права. А рогатую корову так просто боялась. Та признавала только мать. Дуся повязывала на голову материн платок, опуская его до самых бровей, но упрямое животное все равно не давалось — хлестало хвостом, било ногой. Вот и опять — подойник в очередной раз перевернулся, молоко пролилось. Дуся вскочила и кинулась матери на грудь. А та вдруг и сама расплакалась.

— И-и-и… Бедная ты моя, несчастная! Неумеха! Да как же ты будешь жить, доча?…

Она посмотрела в иллюминатор и улыбнулась. Да вот так, мама! Устраивать персональные выставки, ходить в модные рестораны, летать на курорты, водить дорогую машину. За двадцать лет много воды утекло. Мир изменился. И Дуся Грошикова изменилась. Теперь она уже не Дуся, а Маргарита Мун. А пошла бы в веттехникум — на всю жизнь осталась бы в деревне Лопоток.

— Клара, ты спишь?

— А? Что, уже прилетели?

— Нет еще.

— Тогда не буди меня.

— Ты же ничего не делаешь, на работу не ходишь, хозяйством занимается домработница — неужели не высыпаешься? — удивилась она.

— Спать я могу сколько угодно, — сказала Клара и закрыла глаза. Вскоре она уже сопела носом.

Маргарите пришлось смириться. Поболтать не удастся. Журнал, что ли, почитать? Но читать в самолете она не любила. Ни в поезде, ни в самолете, ни в машине. Сидела, смотрела в журнал, но видела совсем не те картинки…

Окончив десятилетку, Дуся Грошикова сложила в хозяйственную сумку любимые поделки из глины и поехала в Москву — ближайший к деревне Лопоток крупный город, где можно было выучиться на скульптора. В Суриковском художественном институте ее допустили до экзаменов. Остановилась Дуся у двоюродной сестры матери, сказав, что это ненадолго. И — как в воду глядела! Рисунок она сдала на «тройку». Это был конец. Она стала собирать вещи.

Дуся удивилась, когда ее захотел видеть председатель приемной комиссии, известный на всю Россию художник. Вцепившись в ручку хозяйственной сумки, где лежали поделки, она вошла в кабинет. Художник был один.

— Садитесь, — сурово сказал он.

Дуся присела на краешек стула и съежилась. Она увидела на столе перед знаменитостью свои документы.

— Ваш случай, Евдокия Ивановна, меня заинтересовал. — Он неприятно усмехнулся. — Потому что он уникален. Вот ваш аттестат. В нем «тройка» по рисованию. Вы хотя бы соображаете, куда пришли, деревня Лопоток? Что за наглость? К нам со всей страны люди едут! И какие люди! Выпускники художественных школ, участники выставок! Вы у нас одна такая, с «тройкой» по рисованию, Евдокия Ивановна!

Она молчала. Сидела, опустив голову. Уже на два тона ниже председатель приемной комиссии сказал:

— Вот ваш аттестат. А вот ваши рисунки. Скажу сразу: «тройки» они не заслуживают. Не радуйтесь. В общеобразовательной школе не заслуживают. А у нас действительно не заслуживают выше «тройки». Увы! Художника из вас не получится. Это я вам говорю как профессионал. Так что…

— Да я и не хочу! Не хочу художником! — Она замахала руками.

— Не понял? — оторопел профессор. — Зачем же вы тогда…

Она раскрыла хозяйственную сумку, и на столе появились глиняные лошади, собаки, люди…

— Ну-ка, ну-ка… — Он полез за очками.

Пока художник рассматривал ее работы, Дуся Грошикова взахлеб рассказывала. О своем детстве, об учительнице рисования, о том, как сопротивлялись родители ее поездке в Москву, и даже о корове, которую боялась до слез.

Минут через десять он снял очки и сказал:

— Случай интересный. Это хорошо, что вы ко мне пришли. — Она не стала напоминать, что он сам ее вызвал, чтобы отчитать. — Но художником вам не быть. Это исключено. И вообще: вакантных мест нет. Талантов у нас хоть отбавляй! Впрочем… На гипс пойдете?

— Да! Конечно! Да, да, да!!!

Это было больше двадцати лет назад. И тогда ей казалось: свершилось! Вот он, счастливый лотерейный билет! Какая же она была наивная дурочка! Маргарита Мун невольно улыбнулась. Вспомнила, как мыла полы в том же художественном училище, потом работала гардеробщицей в театре. Да кем только ни работала! Одно время даже подумывала уехать обратно в деревню. И -на ферму, к коровам. Мол, от судьбы не уйдешь. Двадцать лет…

Однако замечталась! Самолет пошел на посадку. Клара тут же открыла глаза.

— Уже? — сладко потянулась она.

«Вот человек! — подумала Маргарита. — Не сеет, не пашет, никакой работой себя не утруждает, даже по дому, а живет припеваючи! Только и заботы, что о нарядах и развлечениях! Уметь надо!» Подруге она не завидовала, потому что знала: жить так, как Клара, не смогла бы. Не сказать, что Маргарита Мун — женщина блеклая, непривлекательная. Не красавица, но ведь и Клару красавицей не назовешь! Однако у подруги есть шарм. Она рождена экзотическим цветком, единственное предназначение которого — украшать жизнь. А Маргарита Мун — рабочая лошадь. Так и осталась в душе крестьянкой, хотя ее фотографии то и дело появляются в гламурных журналах. Но подход ко всему — крестьянский. И к работе тоже. Встать ни свет ни заря и, пока солнце высоко, пахать; пахать…