Екатерина Лесина - Бабочка маркизы Помпадур Страница 5

– Мадам, – сказал однажды Норман, который время от времени наносил визиты, нарушая тем самым устоявшийся уклад жизни. – Вы стали еще более хороши, чем прежде!

– Рада слышать это от вас.

И однажды случилось так, что Норман задержался дольше обычного, а затем визиты его участились, что весьма устраивало Луизу Мадлен.

Что же касается Жанны, то росла она тихим и беспроблемным ребенком, точно понимавшим, что родителям недосуг возиться с нею. Даже во младенчестве она редко капризничала, а плакала и вовсе лишь в исключительных случаях, чем весьма радовала кормилицу – женщину грузную, тяжелую на подъем и уверенную в несправедливости жизни.

Подрастая, Жанна не становилась более красивой или хотя бы миловидной. Она была напрочь лишена той уютной детской пухлости и неизъяснимого очарования, свойственного, казалось бы, всем без исключения детям. Своими повадками и обличьем Жанна-Антуанетта все более походила на Нормана, что вовсе не радовало отца. Впрочем, досужие языки утверждали, будто бы Норман испытывал радость лишь при подсчете прибыли.

Странным было и первое осознанное впечатление Жанны об отце. По юности лет она не уделяла хоть какого-то внимания вопросам законности своего появления на свет, полагая, что тот единственный мужчина, которому дозволено переступать порог их дома, и является кровным ее родителем. О существовании Франсуа, чью фамилию она носила, Жанна-Антуанетта узнает много позже и удивится тому, как вышло, что в ее памяти, где хранилась тысяча замечательных вещей, не нашлось ни одной, которая напомнила бы об этом человеке. А после она решит, что, вероятно, это и к лучшему. Тем паче что Нормана она любила вполне искренно, будучи, пожалуй, единственным человеком, который испытывал это чувство к безжалостному финансисту. И тот, странное дело, отвечал дочери взаимностью.

Жанна запомнила его объятия, крепкие, но бережные. И сухость щеки, к щеке прижатой. Запах пудры и конского волоса, колючесть щетины и холод металла в руке.

– Это экю, – говорил Норман глубоким грудным голосом, позволяя дочери играть с монетой. – А вот луидор…

В его карманах всегда находились деньги, новые, блестящие, будто только-только отчеканенные, и старые, затертые, но все равно интересные. Помимо французских, были здесь и английские, испанские, итальянские, индийские… невообразимое множество монет.

По ним Жанна изучала мир.

Долго она его представляла именно так – монетами в жестких отцовских руках. Монеты пытались убежать, прятались в рукавах, чтобы обнаружиться в ухе Жанны. Или в ее волосах.

– Так вы избалуете девочку, – говорила матушка, которая относилась к этим играм с явным неодобрением. В отличие от отца, тяготевшего к серым и скучным цветам, будто бы выбранным нарочно, чтобы подчеркнуть общую неприметность этого человека, матушка благоволила к тонам ярким и нарядам пышным. Пахло от матушки всегда духами, и аромат их тоже был частью волшебства. В представлении дочери Луиза Мадлен была женщиной невероятной красоты, какой самой Жанне никогда не стать.

Больше всего в жизни Жанне хотелось матушку порадовать, а та, глядя на дочь, лишь вздыхала, повторяя раз за разом:

– Господи, чем тебя прогневило это несчастное дитя, если ты сотворил его настолько некрасивым?

Слыша это, Жанна огорчалась, ведь выходило, что она разочаровывает родителей, которые, вероятно, ждали, что дочь будет их достойна.

И сомнения, зароненные в душу Жанны, с каждым прожитым днем крепли, постепенно перерастая в уверенность, что Жанна – уродливое и недостойное любви создание. Эта уверенность порождала робость, которую Жанне-Антуанетте не удавалось преодолеть, несмотря на все усилия. Дети же, с которыми ей случалось играть, чуяли ее слабость, находя особое удовольствие в том, чтобы раз за разом в играх своих выставлять ее глупой, неумелой, а то и вовсе прогонять. Лишь врожденная сила духа не позволяла Жанне жаловаться или же плакать. Когда возникало подобное желание, Жанна-Антуанетта говорила себе так:

– Что сделают слезы? Ничего. Мой нос опухнет. И глаза станут красными. Я буду еще более уродлива, чем сейчас.

Если же обиды были вовсе непереносимы, Жанна скрывалась на чердаке дома, где и разрешала себе плакать, а после долго сидела, ожидая, когда пройдет предательская краснота. И единственным, кто обратил внимание на страдания Жанны, стал Норман. Однажды он поднялся на чердак и, обнаружив дочь, которая самозабвенно рыдала, сказал так:

– Слезы ничего не стоят.

– Я… я знаю, – в его присутствии плакать расхотелось, но пришло удивительное успокоение, которое давала Жанне лишь близость этого удивительного человека.

– Тогда почему ты плачешь?

– Я некрасивая…

– В мире множество некрасивых женщин. И если каждая станет плакать лишь потому, что некрасива, то случится второй Потоп.

– Я никогда не стану такой, как моя дорогая матушка.

– Ты еще мала, – Норман обнял дочь и погладил по жестким волосам, с которыми не в силах был справиться ни один гребень. – Пройдет время, и однажды ты вырастешь. И лишь тогда станет ясно, красива ты или нет.

Отцу Жанна-Антуанетта верила. Прежде он не лгал ей, даже когда она спросила, отчего другие называют Жанну незаконнорожденной. И хотя то его объяснение вызвало у Жанны шок, едва не повлекший болезнь от понимания, что ее отец, возможно, вовсе и не отец ей, она была благодарна за правду.

– Но есть еще один секрет, – сказал он на ухо. – Надо говорить людям, что они должны о тебе думать. Если ты скажешь себе, что красива, если ты скажешь каждому, что красива…

– То надо мной будут смеяться!

– Поначалу. Но затем начнут сомневаться, так ли они правы. Если ты будешь верить в каждое свое слово, то рано или поздно найдется тот, кто тоже поверит. А остальные последуют его примеру. Красота не в тебе, а в чужих глазах. Глаза же видят лишь то, что человек желает видеть.

Все это было слишком сложно для Жанны.

– Посмотри на свою матушку. Ты думаешь, что она красива? Но ее красота увядает. На ее коже появились морщины, а шея обвисла. Она носит девичьи платья, хотя давным-давно уже вышла из юного возраста. Но разве ты или кто-либо замечает, сколь она нелепа в своих притязаниях?

– Мама вовсе не старая…

– Взгляни на нее сегодня, только так, как я тебе сказал, – Норман нежно поцеловал дочь в макушку. – И увидишь, что я был прав.

Наверное, он сделал что-то с Жанной, поскольку за ужином она не спускала глаз с матери, подмечая неожиданные, не замеченные прежде детали. И вправду шея ее, укрытая вуалью платка, дрябла. А из уголков глаз разбегаются морщины. Белое некогда лицо потемнело, и теперь Луиза Мадлен вынуждена использовать пудру. Ее платье травянисто-зеленого цвета, отделанное золотым позументом, подчеркивало пышность плеч и груди, но меж тем выглядело как-то… неправильно.

– Видишь, – Норман подошел после ужина к дочери. – Я был прав.

И Жанна-Антуанетта, до глубины души пораженная увиденным, кивнула.

– И что мне делать?

– Для начала убеди себя, что ты красива. Посмотри, – он развернул Жанну к зеркалу, которого та всячески избегала. Зеркала ее не любили, а уж это, огромное, в тяжеленной раме, и вовсе должно было ненавидеть. – Что ты видишь?

– Себя. Узколицую. Узколобую и узкогубую. С тонким и длинным носом, со впалыми щеками и коротковатой шеей.

– У тебя необычный разрез глаз. И сами они очаровательны. Линия бровей идеальна. Твои волосы обладают удивительной природной густотой. Ты не худа – изящна…

Он многое говорил, каждым словом превращая Жанну в кого-то иного.

– Вам не кажется, – матушкин ревнивый голос нарушил очарование, – что эта ложь не спасет ее? Не лучше ли быть готовой к тем тяготам, которые ей предстоят?

– Каким же?

– Участь некрасивой женщины незавидна.

– Мадам, – Норман никогда не повышал голос на женщину, к которой когда-то был привязан, – не думал, что вы столь быстро и сильно изменитесь. Прежде вам не пришлось бы напоминать, что именно я оплачиваю ваши наряды, и ваши развлечения, и сам этот дом. Но делаю это не для вас.

– Я никогда не забывала об этом, – раздраженно заметила матушка. – Но вы пытаетесь сделать невозможное. Изменить то, что создано природой.

– Сама природа переменчива.

Жанне хотелось спрятаться. Верить и не верить. Плакать. Хохотать во все горло. И быть может, попрыгать на одной ноге, показывая матушке язык. Теперь, когда Жанна-Антуанетта видела истинное ее обличье, любовь исчезла.