Сергей Дышев - До встречи в раю Страница 5

- Чемоданаев! - позвал Штукин и осторожно потряс солдата за плечо.

- Осторожно, не повредите! - предупредил Костя.

Солдат с трудом приоткрыл глаза, мутно посмотрел на столпившихся вокруг него офицеров. Оператор Сидоров протиснулся к ним, торопливо настроил камеру, включил лампу, начал суетливо и жадно снимать.

Чемоданаев, кряхтя, сел, стал тереть глаза, потом, так и не вставая, пояснил собравшимся:

- Закемарил немножко.

- Снять бы с тебя штаны да выпороть как следует! - сурово заметил Лаврентьев.

- Сиди здесь, урюк, и не высовывайся! - прошипел начальник штаба и показал Чемоданаеву кулак.

Доктор же спросил у солдата, обедал ли он. Оказалось - нет. И Костя повел его с собой...

* * *

Утром в учреждении ЯТ 9/08, в обиходе "крытая", ничто не предвещало невероятных событий. Начальник тюрьмы товарищ Угурузов, собрав заместителей, напомнил о необходимости высокой бдительности: в городе участились стычки между вооруженными группировками. После чего, вдохновившись взаимопониманием, повел речь о том, что при любом режиме, даже самом демократическом, всегда существуют пенитенциарные учреждения. Этот благозвучный термин совсем недавно появился в обиходе начальника, и произносил он его с особым удовольствием.

Менее всего Угурузову хотелось встречаться сегодня с осужденными. Он вообще не любил общаться с ними: вечные жалобы, агрессивность, злоба. "Митуги" давно не было, "прохоря" поизносились,- извольте понять этих негодяев, что речь идет о бане и сапогах. Он никак не мог привыкнуть к их постоянным претензиям к питанию, медицинскому обслуживанию, к требованиям улучшить условия жизни, облегчить режим содержания. Каждый раз, когда он выступал перед серой массой скуластых лиц, угловатых бритых черепов и повторял одно и то же - что "тут не санаторий", что рассмотрит все их вопросы,- чувствовал, как его буквально всасывает, подобно воронке, отрицательное черное поле, глухое, непознанное, губительное. Он ненавидел этих униженных, ярых, озлобленных людей, так же как и они ненавидели его: люто и на всю жизнь.

Общению с арестантами Угурузов всегда предпочитал, если можно так выразиться, общение со свиньями. В былые времена на хоздворе жизнерадостно хрюкало более сотни голов. Эти животные странным образом походили на людей: так же бесновались, когда запаздывала положенная кормежка, так же оттесняли от корыта слабых и больных, так же безобразно и мерзко предавались праздности и похоти, так же были ленивы и нечистоплотны.

"У них даже глаза похожи на человеческие,- подумал Угурузов. Рыжеватые ресницы, смотрят подозрительно..." Свиньи повернули к нему сырые розовые пятачки и примолкли: узнали.

- Не бойтесь, не бойтесь, мордашки, я вас не съем,- засюсюкал начальник тюрьмы и стал чесать ближайшую свиноматку.

Она блаженно захрюкала.

- А где выводок? - строго спросил он у вытянувшегося в струнку зека-свинаря. Вчера еще был выводок, пятеро поросят! - Угурузов посмотрел тяжело, с угрозой.

- Она их сожрала, клянусь матерью, сам видел! - стал божиться свинарь.

- А может, ты сожрал, а на животное сваливаешь, поганец?.. Ну, что ж ты, проститутка, малышей своих слопала? - Угурузов подергал свинью за ухо, она подумала, что он ее ласкает, заурчала. Но такой поворот Угурузова не устраивал, он рванул сильней: - Вот тебе, вот тебе!

Свинья обиженно взвизгнула, заверещала, видно, не чувствовала вины и угрызений совести.

Угурузов повернулся к зеку, который сразу вытянулся.

- Люди - звери,- вздохнул Угурузов и задумался...

Последнее время он читал передовые общественные журналы и много размышлял. Недавно его поразила вычитанная фраза: "Революция всегда пожирает своих детей". В ту минуту он в волнении вскочил и стал ходить по кабинету. "Люди смешны в своих попытках изменить и улучшить мир,думал он, вдруг ощутив, как будто перед ним раздвигаются невидимые врата и открывается доселе скрытый смысл его былой жизни. Революция разрушила Бастилию, и она же изобрела гильотину, которая сожрала тысячи людей, не забыв и революционеров, и автора чудовищного изобретения. Другая революция открыла двери Петропавловской крепости, устроив там музей жертв царизма, а потом, как в насмешку, построила сотни лагерей... Так всегда: сначала эти чистоплюи демократические кричат о свободе, а как дорвутся до власти н давай народ сверх всякой меры пачками в тюрьмы совать. А мы всегда и во все времена - тюремщики, душители, сатрапы. Жупелы... Как это все надоело! - с тоской подумал Угурузов. Скорей бы на пенсию". Он хмуро глянул на измученного гипотонией арестанта, распорядился:

- Возьмешь краску и крупно напишешь на спине этой свиньи слово "революция". И чтоб без ошибок!

В жилую зону Угурузов решил не ходить. А может, зря не пошел. Потому что, если б задержался возле небезызвестной ему 113-й камеры, то мог бы много чего интересного услышать о себе. Арестанты давно уже не опасались, что их подслушают, "травили" во весь голос в духе времени.

Итак, в камере было пятеро: новоявленный вор в законе Вулдырь, Консенсус, Хамро, а также Косматый и его "шестерка" Сика, которых перевели в 113-ю по общему согласию камеры и зама начальника по режиму.

Косматый все время молчал - не только по угрюмости характера, но и из-за скудности словарного запаса, чего он, впрочем, не осознавал. Сика, попавший в представительную камеру, где жил, как оказалось, настоящий вор в законе, по загадочным причинам скрывавший это, еще не разобрался, каким боком ему выйдет новое местожительство. Сика не знал также, кому должен теперь подчиняться в первую очередь: Косматому или Вулдырю. Он старательно вымыл миски после худой перловки и лег на свое место у двери, уставившись в потолок. В камере зависла смердящая жара, даже мухи не летали, а лениво ползали, будто тоже, как и люди, покрылись липким потом.

Консенсус пытался было нарушить тишину:

- Интересно, как там, в "обиженке", Сиру посвящение сделали? Наверное, как новенького у параши определили...

Но тему не поддержали.

Консенсус нервно хохотнул и нарочито весело стал рассказывать истории о том, как уходил с двенадцатого этажа по балконам, как развлекался в гостинице с "ансамблем" девочек-"сосулек", как угнал у ментов патрульную машину...

В конце концов не выдержал Вулдырь:

- Хватит парашу пускать!

Он был не в настроении. Косматый раздражал его тупым безразличием на лице, и Вулдырь уже пожалел, что попросил перевести его в камеру. Но больше Вулдыря беспокоило то, что он "упорол косяк" с Сирегой. Опустить человека н дело нешуточное, и ему как пахану камеры могут сделать "предъяву" - по закону или нет поступили. Но самый крупный "косяк", за который "мочат" тут же, без разборки,- это за самозванство. Объявив себя вором в законе, Вулдырь рисковал по-крупному. Но Тарантул и Сосо, которые по легенде его короновали,- на том свете. Первый помер от старости, второго подставили, организовав побег и застрелив при попытке к бегству... А тут Вулдырю передали, что авторитет по кличке Боксер из 206-й камеры выражал сильное сомнение в коронации, потому как сам сидел в свое время в акабадской зоне, где тянули срок Вулдырь, Тарантул и Сосо, и ничего об этом не слышал. Но официальной предъявы пока не было. Еще Вулдырь знал, что Боксер "отписал маляву" в акабадское ИТУ и теперь ждал оказии, чтобы ее передать. Одно утешение - времена наступили лихие, и связь между зонами почти прекратилась...

Только Хамро был сегодня умиротворенным, спокойным и даже счастливым. Во-первых, до конца срока оставалось уже меньше полугода. Во-вторых, ему приснился чудный, светлый сон из детства. Под его обаянием он и находился, не обращая внимания на разборки и ссоры. Родной кишлак, мама, глядящая на него из-под цветастого платка лучистыми добрыми глазами, отец, сидящий на корточках перед костром. А над костром, на треноге,- казан с пловом.

А для Сиреги время отстучало свои первые горькие часы. Консенсус ошибся: Сиреге "приемов" не устраивали, но место ему быстро и по своей воле освободила невзрачная расплывчатая фигура, лицо которой он не разглядел. Он вошел в камеру, перепачканный тушью, обитатели, пять или шесть человек, все поняли, каждый из них в свое время прошел через такой же слом, разрушение... Никто не выразил ему сочувствия, наоборот, показалось, что все испытали удовлетворение - не столь злорадное, как успокоительное: "Вишь, еще один такой же, как мы..."

Главпетух "Светка" после долгой паузы произнес:

- Ты бы лицо помыл, дружбан.

Сирега даже не посмотрел на него. И от новенького отстали...

Два или три дня он почти не вставал, пролежал на шконке, бездумно уставившись в потолок, не отвечал на вопросы, отказывался от еды. Одна и та же мысль возвращалась к нему: удавиться. Но даже на это у него не было энергии, импульса. Тупая депрессия захватила его, временами казалось, что он сходит с ума.

Когда он окончательно пришел в себя и огляделся, то прежде всего внимательно рассмотрел окружавших его людей. Это были обычные с виду зеки, но что-то в них все же настораживало: бегающий, неустойчивый взгляд, повышенная раздражительность, озлобленность; каждый из них будто ждал, чтобы в любое мгновение взорваться, забиться в истерике. Почти все были неопрятны, в грязных робах, с лоснящимися от жира лицами, на которых появлялись в зависимости от ситуации или слащавость, угодливая покорность, или агрессивность, плаксивое выражение. Отличался от них лишь главпетух "Светка" - красивый высокий парень, в прошлом из воров. Как его "опустили" и за что, он никому не говорил. Произошло это или на пересылке, или в СИЗО, и он, зная правила, по прибытии в "крытую", сразу признался в случившемся с ним, потому что всегда это рано или поздно становилось известным и оборачивалось в противном случае самыми тяжкими последствиями.