Марина Серова - Сыворотка правды Страница 5

Хафиз сидел под навесом на ковре, облокотившись сразу на несколько маленьких подушечек, и пил чай. То, что это настоящий зеленый чай, мои ноздри ощутили еще за шесть-семь метров.

— Я попросил бы вас, Юлия Сергеевна, не устраивать больше подобного цирка.

Я еще раз поразилась его великолепному знанию русского языка.

— Вы где учились? — вместо ответа спросила я. — В МГУ?

— Вы поняли то, что я вам сказал? — тоже уклонился от ответа Хафиз.

— Я привыкла к здоровому образу жизни, — пожала я плечами. — Я не хочу, как они, — кивнула я головой в сторону «женской половины дома», — помереть в сорок пять лет глубокой старухой.

— Вы умрете гораздо раньше, если не будете исполнять наших простых правил.

— В первый раз слышу о каких-то особых правилах! — засмеялась я.

— Это — мое упущение. С сегодняшнего дня вам выдадут приличествующую вашему положению одежду. А это, — он указал на мои брюки, — мы сожжем…

— Ага, щ-щас! — возмутилась я.

— Пойдемте! — почти крикнул Хафиз, схватил меня за руку и потащил куда-то по коридору.

«Блин, крепкий мужик! — подумала я. — Но один на один я тебя все равно сделаю!»

— Нельзя ли полегче?! — запротестовала я, но он упрямо протащил меня куда-то на зады дома и подвел к ровной площадке.

Когда мы пришли, я все поняла. На добела выжженном солнцем, вытоптанном участке земли виднелись шесть одинаковых круглых, закрытых решетками отверстий. Это были ямы. Хафиз подвел меня к одной из них.

— Фарух! — крикнул он.

Из ямы раздался то ли стон, то ли рык.

— Здесь сидит твой соплеменник. Уже второй день, — пояснил он.

Я присела рядом с ямой и заглянула вниз. Там что-то шевельнулось.

— Соплеменник — это как? — не поняла я. — Гражданин России?

— Русский.

— А почему — Фарух?

— Он принял нашу веру.

Я встала.

— Я думала, вы с единоверцами гуманнее поступаете.

— Правила едины для всех, — с каким-то ожесточением сказал Хафиз.

— Правила-то едины, — пробурчала я себе под нос. — Вот только жрачка разная.

— Вы что-то сказали?

— Давно он стал… единоверцем?

— Уже два месяца.

— А у вас давно?

— С позапрошлого года. Как из вашей армии сбежал, так и у нас.

— А-а, — поняла я, — дезертир…

Хафиз развернулся и пошел. Я побрела следом. Этого «единоверца» можно было при случае и в союзники взять, но, честно говоря, мне не нравилось то, что он до сих пор не сбежал. Или трус, или «хвосты» в армии оставил…

Мы возвращались совсем не так, как прошли к ямам, и я отметила широкую деревянную дверь и два мужских голоса за ней. «Здесь мужская обслуга! — догадалась я. — Может быть, и охрана».

Дверь внезапно открылась, и на пороге появился «классический» душман — черный от горного солнца и запущенный от явного недостатка женского общества. Мужик оцепенело уставился на мой бюст, и Хафиз, жестко сказав что-то, потащил меня дальше по коридору.

— Надеюсь, вы поняли, почему здесь ваша одежда не подходит?! — раздраженно прошипел он.

— Да, конечно, — печально подтвердила я. — Им трудно видеть женщину.

— Да просто вы выглядите неприлично!

Я оглядела свои открытые руки.

— Вроде нормально…

— Нормально?! Вам было бы приятно, если бы мужчины ходили со спущенными штанами?!

— Не-а, — отрицательно мотнула я головой.

— Вот и им так же.

Я задумалась. Что-то Хафиз передернул, но я не могла сообразить, что именно.

Меня снова провели на женскую половину дома, вручили черный балахон и серо-желтую грубую рубаху. Я поискала карманы, но ни на балахоне, ни тем более на рубахе никаких карманов не было.

Ну и фиг с ними! — решила я. Дискета и паспорт так и лежали в бюстгальтере, а ни в брюках, ни в сумочке ничего ценного, кроме четырехсот российских рублей и польской косметики, не было.

«Эх, — сказала я себе. — Меня в части уж дня три как спохватились, поди, заявили по всей форме, и в гостинице меня нет… И Гром уже сообразил. Я-то с ним на связь не выхожу!»

Я сосредоточилась и посчитала. Получалось, что Андрей Леонидович должен был встревожиться еще вчера после обеда.

Я под зорким старушечьим приглядом не без сожаления рассталась с брюками, нацепила балахон, в котором выглядела, как нищий католический монах, и снова села за переборку риса.

«На кой черт им столько надо?! — не могла понять я. — Ну мешок! Ну ладно, семья большая! Хотя сами-то они всякую дрянь едят… Может, на праздник?»

— Эй, — повернулась я к старухе. — Зачем так много? Праздник будет, что ли? — Она непонимающе смотрела на меня. Что-то хотела сказать самая младшая из девчонок — я чувствовала, что она русский язык помнит, но дисциплина не позволяла ей сказать это самое что-то, пока не разрешено родителями.

Как я уже поняла, двуязычие было в этой семье нормой, но я фарси не знала, а из тюркских слов помнила только те, что вместе со сказками вошли в русский язык.

— Куда вам столько? — еще раз спросила я и внезапно вспомнила нужное слово. — Той?

— Той! Той! — обрадованно закивала старуха.

«Слава аллаху! Хоть какой-то контакт, — подумала я. — Какие там еще есть слова?» — но, кроме как «караван», «султан» и «гарем», ничего в голову не приходило…

Часам к четырем дня весь рис был рассортирован, и даже остатки из моего мешка девчонки дружно и удивительно поровну разделили между собой и минут за пятнадцать прикончили. Я было вздохнула, но старуха дала команду, и две молодухи вытащили из кладовки еще несколько мешков с той самой желтой крупой, кашей из которой нас и кормили, и работа началась снова.

«Интересно, — подумала я. — Что это за общежитие? На гарем не похоже. Может, они все — старухины дочери? Иначе какого черта они бы торчали в одной комнате?»

Перебирать эту крупу было не в пример легче — никаких битых зерен или камней в ней не встречалось, и нам оставалось только выбрать жесткие остья и посторонние семена. Однако что это за крупа, я, даже невзирая на свой немалый кулинарный опыт, определить так и не смогла. Редкий, видно, деликатес — даже в кулинарные книги не попал!

У меня уже сложилось общее представление о плане дома, неизвестной оставалась только его центральная часть — та, где, вероятнее всего, были комнаты самого Хафиза. Следов какой-либо охраны, кроме той, за деревянными дверьми, я не обнаружила, а значит, мне придется столкнуться только с пятью-шестью мужчинами, да и то порознь. Никаких причин оставаться здесь дольше у меня не было, пора было уходить этой же ночью.

Под вечер на женской половине появился Хафиз, и старуха подошла к нему и что-то сказала. И по тому, как она подошла, как она сказала, как она смотрела на него, я поняла, что Хафиз — ее муж! Я огляделась по сторонам и теперь только поняла: все эти пять разновозрастных девушек — все! — его дочери; они были похожи друг на дружку и на Хафиза, как листки одного дерева… Младшая подошла к отцу, и Хафиз ласково потрепал ее по щеке.

— На вас приятно смотреть, — сделала я комплимент. Хафиз улыбнулся. — Мой отец тоже рад был бы знать, что его дочь не в плену.

По лицу Хафиза пробежала волна ненависти — я сломала ему одну из немногих минут теплого семейного счастья, когда можно не думать о деньгах, возможности провалов и подставок и о том, как он поступает с ни в чем не повинной женщиной…

— Каждый заслуживает то, что имеет! — жестко обозначил он границу между собой и мной.

— Если так, то ваша страна заслужила весь этот хаос. Я права? — не удержалась я от обобщений.

— И ваша — тоже, — не без удовольствия парировал Хафиз.

— Может быть, что-то Россия и заслужила, но только не предательство таких, как вы. Сколько лет вас в Москве обучали? Пять? Шесть?

У меня не было оснований обвинять его в предательстве, но я знала: несправедливое обвинение — лучший способ сделать так, чтобы человек раскрылся.

Хафиз весь покрылся красными пятнами, и я подумала, что он сейчас или убьет меня, или умрет сам — от гнева.

— Не вам говорить о предательстве, — тихо, но с чувством произнес он.

— Это почему же?

Старуха видела, какой яростный спор сейчас происходит, и если бы могла, то давно бы меня растерзала, рассеяла по ветру, испепелила бы взглядом… Но вколоченные служебно-сторожевые рефлексы были сильнее ненависти, прекратить мои враждебные действия, пока муж не скажет «фас», она не смела.

— Разве не вы предали всех, кто в вас поверил?!

— Это вы про Беловежское соглашение, что ли? — усмехнулась я.

— Гораздо раньше. Вы пообещали жизнь без империализма, без господства капитала — не только нам — всему миру! И вам поверили… А теперь что? Вы не просто предали свою идею! Вы ее продали!

Внезапно Хафиз остановился и выскочил за плетеную занавеску: видимо, понял, что потерял самоконтроль. Женщины смотрели на меня, как на отцеубийцу.